Убийство по-китайски - Попандопуло Анастасия
На второй день утром, когда я проснулся, то увидел на столике рядом с кроватью небольшую корзину с цветами и маленьким голубым конвертом. Галина Григорьевна, как раз бывшая около меня в тот момент, несколько сухо, как мне тогда показалось, пояснила, что корзину прислала Трушникова, которая узнала от Бориса, что я захворал. Совестно признаться, но я тогда еле дождался, когда добрейшая моя хозяйка покинет ненадолго мою комнату. Как только дверь за ней закрылась, я схватил и со всей возможной поспешностью распечатал послание. Надо сказать, что ничего особенного в записке не оказалось – так, общие фразы и пожелания, но я был чрезвычайно взволнован. Поколебавшись весьма недолго, я решил, что учтивость прямо-таки требует от меня написания ответа на полученное послание. Я долго мучился над составлением записки. Извел кучу бумаги и в результате соорудил что-то совершенно невообразимое, о чем и сейчас вспоминаю если не со стыдом, то уж с неловкостью точно. Впрочем, не подумайте лишнего. Я написал всего лишь несколько фраз благодарности, но были они столь же напыщенны, сколь и смешны. Я умолил Марфу передать конверт. Так завязалась наша переписка. Впрочем, это сильно сказано. Всего, за исключением первой записки, я получил три письма, которые и сегодня храню вместе с тем немногим, что связывает меня с прошлым и что удалось не утратить и пронести через все выпавшие на долю нашего поколения испытания.
По рассыпанным в тексте писем мелочам я заключил, что Ольга Михайловна чрезвычайно одинока в свалившейся на нее беде. Жила она всегда очень замкнуто, друзей не имела. Александр, занятый исключительно собой, и Иван с его сложным характером не были надежной опорой. По сути, ей не с кем было даже поделиться своим горем. Скорее всего, во мне нашла она тогда отдушину, нашла того, кому можно просто рассказать о своих бедах. Ведь не секрет, что часто именно случайные люди, вроде попутчиков в поезде, становятся поверенными наших переживаний. О смерти мужа она почти не писала, что было более чем понятно. Столь тяжкое горе не требует ни совета, ни участия случайного человека. Только несколько цитат из Василия Великого да из жития святой Елизаветы указывали на то, как глубоко ее несчастье.
О таинственных происшествиях в своем доме она не писала вовсе. То ли не считала возможным волновать больного, то ли стыдилась скандального оттенка, которым это дело безусловно обладало. Так или иначе, но, оглядываясь назад, понимаю, что больше всего обсуждали мы Дмитрия Васильевича. Поскольку именно ему можно было еще помочь, помощь требовала значительных душевных сил, и силы эти пыталась Ольга Михайловна найти и укрепить в переписке.
Каждый день ходила она навещать Дмитрия в тюрьму, каждый день хлопотала, каждый день знала, что может столкнуться с усмешками, сплетнями, несправедливыми упреками.
«…Дорогой друг, вы пишете мне, что чувствуете себя хорошо, и, поверьте, эти добрые вести очень нужны мне сейчас. Дмитрий все так же угнетен, и я боюсь самого страшного поступка, на который может решиться человек, давно отринувший Бога. Я ежедневно молюсь за его душевное и физическое здоровье. Свой долг я вижу в том, чтобы по возможности поддержать его и помочь его душе сделать правильный выбор, поэтому, пренебрегая толками, провожу почти все свободное время в тюрьме, пытаясь вернуть его к вере и дать решимость принять те испытания, которые посылает ему судьба. Сердце мое сжимается при мысли о том, что Дмитрий мог совершить столь ужасный поступок, но еще более страшным видится мне желание избежать земного суда. Я знаю, вы не осудите меня за признание. Я – всего лишь женщина, к тому же большую часть жизни провела в замкнутом мире, отрезанная от жизни. Поэтому, конечно, то, что, возможно, кажется вам очевидным, для меня представляет загадку. В то же время я много страдала и поняла только одно, но поняла явственно, всем существом – нет страдания без причины и тысячу раз лучше заплатить по счетам в земной жизни, чем унести грех в могилу…»
«…Хочу спросить у вас совета. Наш общий друг, Борис Михайлович, тоже часто бывает у Дмитрия. Встречаясь с Дмитрием после таких рандеву, я вижу, как в Дмитрии растет желание обелить себя. Я хочу верить, что он действительно невиновен, но все факты говорят об обратном. Я совсем запуталась. Если он виновен – вижу свой долг в том, чтобы помочь ему прийти к Богу, покаяться, принять суд людской и наказание, которое я с ним разделю, ибо и моя вина во всем произошедшем есть (и не утешайте меня, мой великодушный друг, я могу видеть вещи такими, какие они есть на самом деле). Один день Дмитрий почти сознался мне в преступлении (о, прошу вас, сохраните это в тайне ото всех!). Мы вместе уже писали повинное письмо, и душа моя болела, но и ликовала, видя готовность каяться и глубокое сокрушение моего друга, однако потом… он бросил записку и стал вновь уверять в своей невиновности. Не знаю, что и думать. В смятении чувств и мыслей надеюсь на вашу помощь. Ах, если бы вы представили мне свои резоны! Если бы я могла увидеть все происходящее вашими глазами…»
Бедная Ольга Михайловна. Что мог я сделать? Я пересказал ей источник наших с Борисом сомнений – источник достаточно хлипкий, что стало мне очевидно при перенесении всех этих психологических разборов личности Дмитрия на бумагу. Ольга Михайловна, помнится, поблагодарила меня, однако, разумеется, ее терзания мне прекратить не удалось. Тут еще похороны. Бледная, сильно исхудавшая, стояла она в церкви под руку с Александром, в окружении первых лиц губернии. Ловила на себе короткие оценивающие взгляды, слышала торопливые шепотки за спиной. Хуже всего было то, что даже в собственной семье не нашла она поддержки, а Александр чуть не в лицо пенял ей за скандальную ситуацию с арестом Дмитрия. Иван Федорович, и без того человек достаточно замкнутый, полностью отдалился от семьи и погрузился в свои неведомые дела. В довершение всего китайцы сразу после похорон весьма церемонно и холодно попрощались и съехали в гостиницу, да еще с такой поспешностью, будто боялись чего-то. Как ни странно, единственным, в ком нашла Ольга Михайловна поддержку и утешение (кроме, смею надеяться, вашего покорного слуги), был князь Илья Ильич Оленев-Святский. Князь Илья по приглашению Александра часто бывал в доме Трушниковых. Надо признать, что своим легкомыслием и цинизмом он смог несколько разрядить тяжелую обстановку. Поведение и высказывания его были столь скандальны, столь вызывающи, что это даже развлекало несчастную хозяйку. Так он, нисколько не смущаясь, в первый же вечер стал рассуждать о видах каждого из членов семьи на наследство, прикидывать суммы и даже предлагал потребовать вскрытия духовной до похорон. И, казалось, был крайне расстроен замечанием Ивана о том, что поверенный отчего-то просил немного повременить, что какие-то детали требуют уточнения и оглашение состоится не ранее чем через неделю. Также князь, не смущаясь, вел разговоры о возможности для Ольги Михайловны составить выгодную партию и даже предлагал в свахи свою кандидатуру. Впрочем, все это произносилось князем с такой непередаваемой светской наглостью, что на него не обижались, и только Ивана он бесконечно раздражал. Каждый вечер князь играл.
18
Уже после похорон, день на второй-третий, я и Борис были приглашены к дяде. Мы поговорили про Дмитрия, но я видел, что дядю гнетет что-то еще. Я рискнул и спросил прямо. Выяснилось, что ко всем проблемам добавилась новая трагедия – в Петровском наложил на себя руки поручик Лазовский.
– Мало мне одного трупа, да еще с таким скандальным делом. Так вот, пожалуйста. В полку самоубийство!
– Что же вы думаете, есть связь? – сразу напрягся Борис.
– Боже сохрани! – скривился дядя. – Конечно, связи нет. Еще не хватало. Поручик записочку оставил, что-то там про честь и имя. Как все они – дураки проигравшиеся – поступают.
Я охнул.
– Вот-вот. Ужасайся. Это все игра, будь она неладна. Игра и вечная наша армейская скука. Думаете, если я – военный, так и не вижу ничего дурного в службе? Вижу. Еще как вижу. Однако ж от скуки до беды путь не короток. Если бы не князь… Я слышал, вы, Борис, с ним виделись? Поделитесь впечатлениями.
