Елена Муравьева - ЖИЗНЬ в стиле С
На следующий день он пригласил нового знакомого, Петра Травкина, в гости. После вчерашних возлияний в пивной требовалось похмелиться.
— Зачем тебе террор? — спросил Георгий.
— Зачем мне террор? Мне террор не нужен, — сделав наивные глаза, Травкин удивился.
Семенов пожал плечами:
– Накануне ты признался, что готовишь покушение и просил меня литературу по взрывному делу. Рассказывал, как ненавидишь и презираешь богачей. Говорил, что готовишь акт, спрашивал мое мнение: кого конкретно надо уничтожить для пользы дела.
— Я? — Травкин изумленно захлопал ресницами.
— Ты!
Мужчины обменялись прямыми пронзительными взглядами.
Семенов презрительно фыркнул:
— Боишься? Не доверяешь?
— Чего мне бояться? — Петр сделал простецкое лицо. — Я человек законопослушный. Репортер. Уголовной хроникой занимаюсь. Я даже не понимаю, о чем ты толкуешь.
— Не лукавь!
Только спустя три вечера дело дошло до откровенных разговоров:
— Для меня террор — это все, — пылая глазами, признался Петр. — Для меня революция — это террор и еще раз террор. Каждый честный человек должен убить одного подлеца и на земле наступит светлый мир и счастье.
— Но убийство — грех, — возразил Георгий.
— Да, — кивнул понурой головой Петр. — Грех. Но это грех во имя великой идеи. Для себя этот вопрос я решил так: раз совесть велит — убью, но погибну. И так искуплю то, что попрал завет Божий.
— Веруешь?
— Верую, что Господь милосерд, он поймет меня и простит.
— А если не погибнешь?
— Пойду на новое дело.
— Или казнь, — напомнил Семенов.
Травкин мечтательно улыбнулся.
— Я мечтаю о казни, — признался задушевно. — Мечтаю показать, как погибает истинный революционер. Молча, достойно, не умоляя о жалости и снисхождении. Я представляю, как поднимаюсь на эшафот. Чувствую шершавость веревки на шее. Вижу уважительный взгляд палача. Знаю, какие слова скажу напоследок. Я сумею умереть, не посрамив чести. Я верю в себя. Я живу только для смертного своего часа.
Георгий слушал, кивал, внимательно всматривался в парня. Молод, лет двадцать пять. Здоров, силен. От румяных щек и искрящихся глаз веет задором и азартом. Речь правильная. Руки сжаты в кулаки. Спокоен. Убежден. Прямодушен.
— Стрелять умеешь?
— Да, — сказал Петр.
— Динамитное дело?
— Невелика хитрость: подсушить на горелке ртуть, запаять стеклянные трубки, вставить запал.
— Из какой семьи?
— Рабочей. Корячился, дурень, учился. Поступил в университет. Теперь с волчьим билетом репортерствую.
— Женат?
— Нет. Я точно решил умереть и не имею права ломать судьбу другого человека.
— Политические воззрения?
— Программные вопросы меня не интересуют. Полемики между партиями только ссорят рабочих. Я разочарован в кружковой работе. Не вижу себя и в просветительской деятельности. Я сам прошел через воскресную школу. Пустое занятие.
— Значит, только террор?
— Только. Террор — настоящее дело. Я искал выход на Боевую Организацию. К сожалению безуспешно. Если не повезет найти единомышленников, сам пойду на дело. Раздобуду динамит и брошусь под ноги лошадям.
Семенов иронично выгнул губы:
— Кто же удостоится чести быть убитым твоей рукой?
Петр раздраженно махнул головой.
— Еще не знаю. Убивать надо министра или большого чиновника. Жаль, такие обитают в Москве и Петербурге. А у меня денег на дорогу и жилье в столицах нет. Без денег дело не справить. Деньги всему голова.
— Деньги — не проблема, — заговорщицки прошептал Георгий.
— Для кого как, — возразил Петр. — Если есть конкретные предложения — готов обсудить.
— В другой раз.
— В другой, так в другой, — не стал спорить Травкин. — Пока время терпит.
— Что значит пока? — подался вперед Семенов.
— В августе в городе состоится торжественный молебен. Там, если повезет, я убью губернатора. У меня уже и револьвер есть.
— Губернатор — мелочь. Есть фигуры значимее. Однако не будем торопить события. Продолжим наш разговор завтра.
На следующий день Семенов явился вместе с высоким одетым с иголочки господином. Узкое лицо перечеркивали резкие морщины, сбегающие от носа к неожиданно рельефным губам. Серые глаза стальным капканом вцепились в Травкина.
— Позволь представить тебе моего друга Глеба Гурвинского.
— Очень рад, — бесстрастно заявил новый знакомец. Голос у него был под стать фигуре и лицу, сухой и невыразительный — Давайте условимся следующим образом: вы посещаете занятия нашего кружка, слушаете лекторов — это вполне легальное мероприятие и репутации вашей не повредит. Дальше будет видно. Нам надо приглядеться к вам. Новый человек — всегда новые хлопоты.
— Но мое дело?! Я твердо намерен идти до конца!
— Если вас влечет стихийный террор — вы попали не по адресу. У нас железная дисциплина. Извольте принять наши условия или простимся.
— Я подумаю.
— Думайте. Если что — милости прошу. Нет — тоже ничего страшного. Честь имею кланяться, — Гурвинский неожиданно улыбнулся и Петр почувствовал невероятную к нему симпатию.
В Гурвинском Надин сразу же узнала Арсения и только скорбно поджала губы: опять он! К сожалению, обнаружить, где обитает этот негодяй, Ивану с Витьком не удалось. Гурвинский долго кружил по городу, а затем «потерялся» в толчее центральных улиц.
— Я был однажды на выступлении гипнотизера, — захлебываясь от возбуждения, Травкин делился впечатлениями. — Очень похожие ощущения. Он словно забрался в мою голову и приказал: люби меня.
— Как же ты удержался, как не поддался влиянию?
— Я был готов к такому повороту событий и во время встречи в кармане колол себя иголкой в палец. Так поступают шулера, чтобы не заиграться, — в подтверждение Петр продемонстрировал забинтованную ладонь.
— Мы шутим с огнем, — испугалась Надин. Думала она при этом не о репортере, а о племяннице. Бедная глупышка Олька, не в пример прагматичному и опытному Травкину, очевидно, свято верила любому сказанному эсерами слову.
Не далее как вчера, сделав трагическое лицо, племянница сообщила:
— Вы знаете, что в городе бастуют пекари? Возможно, скоро у нас не будет хлеба к обеду.
Не отрывая взгляд от газеты, Павел распорядился:
— Надюша, вели заводской пекарне увеличить дневную норму. Рабочие не должны расплачиваться за чужие глупости.
— Не беспокойся, милый. Я все устрою.
— Но другие будут голодать, — возразила Ольга. — В городе собирают деньги в помощь бастующим. Я полагаю, нам тоже следует сделать взнос.
Павел полюбопытствовал:
— Какие требования выдвинуты?
— Экономические и политические, — охотно сообщила Оля. — Уменьшение рабочего дня, увеличение зарплаты и освобождение из тюрьмы руководителей стачки.
— На наших пекарнях десятичасовый рабочий день и шестьдесят рублей зарплата. Почему твои бунтовщики не нанимаются к нам? — вскинул брови Павел. — Надюша, у нас есть вакансии?
— Конечно.
— У тебя на заводе армейская дисциплина и тюремный режим. Нормальные рабочие к тебе никогда не придут, — девочка вспыхнула от злости.
— Значит, придут ненормальные, — уронил безразлично Матвеев. — Те, кто не пьет, уважает порядок и любит деньги.
— Вечно ты сводишь разговор к деньгам, — Ольга негодовала. Очередная попытка устроить политический диспут провалилась. Доводы отца и Надин были неизменны. В городе пять больших заводов. На двух хорошо платят, но требуют пристойного поведения. На прочих — мизерная плата, двенадцатичасовый рабочий день. В итоге каждый выбирает то, что хочет.
— Не желаешь о деньгах, давай о высоких материях потолкуем. — Павел отложил газету. — На тебя жалуются. Ты забросила воскресную школу. Ребятишки то и дело спрашивают, где наша учительница Ольга Павловна, когда соизволит явиться. Что прикажешь отвечать?
— Ах, — отмахнулась Ольга, — надоела мне ваша школа. И дети надоели. Дуболомы.
Надин вмешалась.
— Мало ли кому, что надоело. Школа — твоя обязанность, работа. Пренебрегать ею стыдно. И низко. Ты ведешь себя как избалованный ребенок.
— Господи, зачем детям рабочих музыка? Зачем рисование? — проворчала Оля.
Лицо Павла окаменело.
— Детям рабочих необходимо тоже, что и дочке заводчика Матвеева. И эта дочка, пренебрегая своим долгом, позорит семью. Мне противна твоя лень, равнодушие и снисходительное одолжение. Собирать деньги в помощь всякому сброду, ты считаешь делом полезным, а учить детей тебе скучно?!
— Да, — запальчиво ответила дочка, — скучно. Вам с Надин весело, а мне скучно.
Если бы не отчаянная тоска в Ольгином голосе, скандал был бы неминуем.
Не давая мужу вставить слово, Надин проворковала:
