Александр Омельянюк - Високосный, 2008 год
Большая голова, вон, сразу сообразила! А маленькой что-то было невдомёк. Да и топнула туфлей она слишком уж зло и с опозданием. А, главное, хватило совести ещё и поныть по поводу моего не извинения за то, что я даже не почувствовал. Тем более, я же её громко попросил пропустить меня! — продолжал рассуждать виновник.
Вечером в больнице Платону ещё явственнее раскрылся его подельник по увольнению и палате Дмитрий Константинович Булдаков. И в том, что Дмитрий действительно козёл, Платон убедился позднее. Ему единственному из всех больных, наверно, его селяне звонили после отбоя, ближе к полуночи.
И тот своим баском в коридоре, уже много позже отбоя, будил пациентов из других палат, вызывая к себе даже ненависть некоторых из них, доходящую чуть ли не до скандала и проклятий в адрес его тщедушного, длинного, но бестолкового тела и плебейской души.
Но, в то же время, в высказываниях Дмитрия стали проявляться элементы народного юмора, порой даже весьма тонкого.
Поздно вечером Платон услышал новые ритмичные звуки, напоминавшие капание воды.
— «Что это за звуки?» — запеленговав звук, спросил он Дмитрия.
— «Часы тикают!» — из угла успел первым откликнуться Николай.
— «А время идёт!» — добавил иронии Дмитрий, вызвав и первый смешок обычно не улыбчивого Владимира Николаевича.
Только все угомонились, как Платон уснул.
В палате было жарковато из-за закрытой от комаров фрамуги. Поэтому на ночь открыли дверь. И Платону с его места был виден коридор. Вдруг что-то его снова разбудило.
Уже за полночь, как иной пришелец, отец Митрофан прошаркал в свою обитель, по пути кашляя и сморкаясь.
— «Опять кашляет, чертяка!» — через открытую дверь палаты вполголоса напутствовал его Платон.
Вскоре он опять задремал. Но в эту ночь ему спалось плохо.
— «Доброе утро!» — по, заведённому предшествующими жителями палаты, правилу начал понедельник Платон.
Но в ответ тишина.
— «Или оно не доброе?!» — уже себе под нос, якобы, спросил у невежд Платон.
Но те теперь действительно не расслышали.
Послепробудный моцион продолжился пустотрёпом.
Тон задавал Сергей Алексеевич. Он, в частности, неожиданно поведал, что несколько лет назад собирал со свалки в Гольяново, находящиеся в весьма потребном виде кондиционные продукты и фрукты.
Но он не только болтал, но и направо и налево раздавал советы. Сергей давал советы всем и обо всём. И это, безусловно, характеризовало его, как человека много знающего, но невежественного, малообразованного.
Вышедший в коридор от его вредных советов, Платон услышал обрывок фразы Николая, теперь поучавшего Сергея:
— «Ты даёшь советы по лекарствам человеку, почти годящемуся тебе в отцы — ведущему специалисту НИИ БИОМЕДХИМИИ РАМН!?».
А бывший разнорабочий и грузчик, водитель автобуса, а ныне служебной машины Министерства обороны, Сергей, видимо из-за такой работы испытывавший дефицит общения, болтал без умолку.
Вскоре, его поначалу безотказный партнёр по словоблудию, Владимир Николаевич не выдержал негласного поединка и замолчал.
Но свято место занял Дмитрий со своими провинциальными полу деревенскими, полу городскими сентенциями.
Платону показалось, что у Дмитрия полностью отсутствовало представление об этикете, а может и о культуре общения вообще.
В утренний словесный понос успел внести свой, но конструктивный вклад и Николай Николаевич Песня, сообщив свой факт по поводу лицемерия и двуличия церковников.
Когда он занимался установкой какой-то специальной аппаратуры в Храме Христа Спасителя, то там он часто видел крупного, пузатого священника, лет сорока, отца Дионисия. Николаю приходилось не раз слышать сакраментальное: Отец Дионисий опять напился?! А один раз услышать даже более приземлённый ответ: Да! Но на этот раз он ещё и стекло разбил!
Постепенно вновь набранные больные начали веселеть и уже изредка серьёзней посмеиваться.
— «Действительно, забавно!» — согласился с Платоном Николай.
— «До обеда одни процедуры…» — продолжил он.
— «А после обеда — безделье!» — добавил Платон.
Утренние бдения неожиданно разбавились криками и шумом в соседней палате. Там неистовый Борис наводил свой порядок. Его неуживчивость и хамство естественно, прежде всего, распространились на его соседей по палате. До этого неоднократно были слышны его грубые и громкие, сдобренные матом, претензии к другим, в том числе к симпатичному, солидному и, как показалось Платону, ещё не потерявшему культуру и совесть, старику.
Перед обедом Платон выполнил, обещанную сестре-хозяйке Людмиле Яковлевне, обрезку подсохших веток мандаринового дерева и обмазку срезов этих веток садовым варом, привезённым Платоном вместе с секатором с дачи.
За это он получил благодарность от доброй, заботливой, общительной, симпатичной, ещё не потерявшей своей привлекательности, блондинки средних лет. И со следующего утра, делая утреннюю зарядку, он любовался результатами своего труда.
А в понедельник вечером, ещё до отбоя, на закате Солнца, Платон, наконец, нашёл удобную, высокую скамейку.
Она располагалась между корпусами, напротив цветов, среди которых росли и подсолнухи, и была не только удобна, но и свеже покрашена. В общем, красива! И на ней, как королева, восседала симпатичная моложавая брюнетка в красиво-белом одеянии. Но рядом стояла инвалидная палочка.
Платону эта картина напомнила что-то из старорусского, поместного. Он сел и принялся строчить в тетрадь. Однако его соседство с незнакомкой было недолгим. За королевой зашла не менее моложавая и тоже красивая подруга, возможно выступавшая в роли пробир-дамы.
Она громко, возможно больше для Платона, сказала, что за подругой из окна наблюдает её кавалер, и они вместе заковыляли за угол своего корпуса.
Платон же усиленно сочинял на этой скамейке. Ему было на редкость удобно и комфортно.
Он уже был готов привезти из Некрасовки шестнадцать стихотворений и три главы романа.
Платона, конечно, очень подвёл Алексей Грендаль, рвавшийся в герои его романа, но почти год задерживавший фактический материал о себе, свою автобиографию. И писатель устал ждать. Время ведь шло неумолимо.
Последней каплей, переполнившей целый чан терпения автора, явился настоящий кидок со стороны Алексея.
В субботу, во время последнего своего больничного выходного, Платон договорился с ним по мобильному телефону, что завтра сам зайдёт к нему за, так долго им ожидавшимся, материалом.
Но когда автор прибыл к одному из будущих героев своего романа, тот неожиданно ошарашил его сообщением, что материалы у него в Москве. Платон чуть было не присел от неожиданности.
Тогда на кой хрен ты обещал мне их дать сегодня?! И зачем вообще я сюда пришёл?! — чуть сдерживаясь, про себя возмущался писатель.
Алексей предложил тут же, при нём, написать их заново.
Но у Платона уже не было времени ждать его экзерсисы, так как близился час возвращения в больницу.
А далее Грендаль ещё более удивил Платона, сообщив, что в Москву в ближайшее время не поедет, поэтому напишет заново.
Из чего опытный контрразведчик сделал вывод, что Алексей ещё ничего не написал.
А свидание с Платоном назначил в надежде всё же успеть это сделать до прихода товарища писателя.
Да, кидалой оказался Лёшка — решил тот, и тут же сочинил по этому поводу обличительное стихотворение:
Кидалой Лёшка оказался:
От ёлки палку бросил мне,
Чтоб я собакою кидался
На кость. А он бы в стороне
Смотрел, как я её глодаю.
Грызу впустую, зуб неймёт.
Как полую я возжелаю
Разгрызть до мозга — год займёт!
Я, поначалу, кость почуя,
Планировал пером создать,
Известность для него даруя,
Главу о Лёшке написать.
А он кидалой оказался,
Навешав на уши лапши.
Хоть сам в герои домогался,
А информации — шиши!
К писателю — неуваженье.
К поэту — может пиетет?
От этого строки сложенья
Его пропал авторитет.
Не буду больше его трогать.
Не буду просьбой изводить.
Ему не надо? Его похоть!
Так буду я своё творить!
Дерьмо не пахнет, не воняет,
Пока его не теребишь.
Нетронутое — засыхает,
Когда вокруг не шебуршишь.
Просил его я дать мне срочно.
Наивный автор, как осёл.
И понял я, пожалуй, точно,
Что Лёшка, в общем-то, козёл!
Этим же вечером Платон понял, что пожилая учительница Людмила Ивановна, так восторгавшаяся его творчеством, как неожиданно появилась в его окружении, так и неожиданно, выписавшись, уехала.
