Александр Омельянюк - Високосный, 2008 год
Перезрелая, красивая женщина из того же отделения, несмотря на все старания Платона узнать её отчество, и назвавшаяся лишь Олей, знала о его творчестве от Людмилы Ивановны, и периодически интересовалась успехами писателя. И тут она подсела на его скамейку под липами, снова поинтересовавшись его делами. И Платону ничего не оставалось, как познакомить её с наброском своего стихотворения «Две липы». Та оценила.
Вдохновлённый похвалой бывалой женщины Платон направился дальше по парку и вдруг увидел одинокую сосну.
Что было интересно, Платон видел эту сосну и раньше, но именно сейчас она поразила его своей красотой и гордым одиночеством. И поэт записал на диктофон свои эмоции. Вечером в вестибюле он дописал и это стихотворение, озаглавив его, как «Одинокая сосна».
Одинокая сосна
Тоже растёт в парке.
Высотой под облака.
Её ветви — арки.
Я о липах стих писал,
Но сосну увидел.
Тут же сразу осознал,
Чуть ведь не обидел.
Вот стоит она одна
Посреди лужайки.
Сказочная красота,
И это ведь не байки.
Крона шапкою блестит
На закате Солнца.
Будто бы сосна грустит.
Нет у Солнца донца!
Ведь под ним стоит она,
Кроной закрывая
Всю макушку до конца,
От жары спасая.
Я картиною такой
Враз залюбовался.
Одинокою сосной
Я сейчас пленялся.
И пишу я стих о ней
О сосне высокой.
Будет та сосна моей,
И не одинокой.
Стройный ствол её давно,
Простираясь к небу,
Словно прорубил окно,
Вызвав в душе негу.
Я от красоты такой
Стою, зачарован.
Я красавицей лесной
Просто очарован!
Последняя суббота началась неудачно. Медсестра Татьяна, только другая, — далеко перезрелая блондинка лет под сорок, не натурально белозубой улыбкой ошарашила Платона объявлением, что она всех отпустит только к обеду.
При этом близко посаженные небольшие карие глазки излучали жёсткость самодурки и недружелюбие к надоевшим ей пациентам.
Три часа выходного дня для отпускников, как говориться, накрывались медным тазом.
Ещё до этого Платон с лёгким волнением ходил по коридору в ожидании пропусков. Его соратники по томлению толпились в вестибюле. Проходя мимо них, Платон услышал о себе обрывок фразы добродушного Валерия из соседней палаты, объяснявшего коллегам нетерпение Платона:
— «А ему надо успеть до перерыва на электричку!».
— «А нам плевать на его электричку!» — раздражённо съязвил его сосед по палате, постоянно страдающий завистью и вечно всем недовольный, а посему постоянно брюзжащий, ещё совсем моложавый Борис.
Пока ждали, невольно обсуждали новости с Кавказа, заслонившие Олимпиаду в Китае.
Саакашвили типичный представитель новых молодых управленцев, считающих, что их западное образование заменит им ум! — мелькнула у писателя новая мысль.
Задремавший было от пустословия коллег по палате, Платон вскоре очнулся и решил всё же ускорить процесс отъезда. Он подошёл к вредной Татьяне и спросил о пропусках, хотя до назначенного ею часа «х» оставалась почти ещё половина.
— «Ну, ладно! Мужчинам я пока дам! А бабам…! Какая у Вас палата?».
Платон схватил два пропуска, на себя и Дмитрия, и бодро вернулся в палату за сумкой.
— «Из-за этой недодранной сволочи, я столько времени потерял!» — сокрушался Борис из соседней палаты уже в автобусе.
— «Она, наверно, родственница нашей раздатчицы?» — не унимался он.
Сейчас Платон мысленно с ним согласился, ибо слышал, как та ворчала на женщин, не выбросивших в ведро остатки еды из своих тарелок, и грозившая их наказать за это.
Подтверждением тому стала как раз та самая фраза блондинки, когда Платон всё же вынудил её начать раздачу пропусков.
При выходе из автобуса на станции Люберцы Дмитрий, спускавшийся со ступенек впереди Платона, попал под женскую ласку, не в свою дверь ломившейся «мешочницы». На его просьбу:
— «Дайте выйти!».
Последовало традиционно женское, избитое, и даже забодованное:
— «Пшёл, кзёл!».
Очередные, теперь уже последние увольнительные, отпускные дни для Платона и Ксении также прошли удачно и плодотворно. Они теперь полностью завершили возню с ягодами — малиной и чёрной смородиной, которую теперь тоже сфотографировала Ксения.
Платон успел ещё и убрать результаты своей прошлой косьбы. Стало чисто и опять изумрудно красиво.
Спасибо дождям, регулярно подпитывавшим цвет свежескошенной травы, не давая в этом году ей пожухнуть на Солнце.
На обратном пути в полностью заполненной электричке, Платон и Ксения стояли чуть уставшие, но довольные.
Когда Платон, пытаясь забросить свою сумку наверх в соседнем купе, ибо в ближнем вся полка была уже занята, попросил разрешить подойти ему поближе к окну, сидящие под ним пассажиры ответили по-разному, в том числе вяло-расслабленно и даже вальяжно.
Мужчина справа, большая голова которого на маленьких, покатых плечах придавала ему облик старого мальчика, среагировал сразу.
А не докрашенная под блондинку, маленькая головка в туфлях вообще не пошевелилась.
Из-за этого, шустрый на движения Платон слегка коснулся одной её женской туфли.
Когда же он уже разворачивался на своё прежнее место, то краем глаза увидел, а больше услышал, как туфля громко топнула каблуком, пытаясь размозжить ступню Платона в том месте, где она мгновение назад стояла.
Это заметила и Ксения, сразу предупредив мужа, что снимать сумку будет уже она.
Да! Много что-то у нас развелось бодучих, нет, пожалуй, падучих коз?! — решил Платон.
Большая голова, вон, сразу сообразила! А маленькой что-то было невдомёк. Да и топнула туфлей она слишком уж зло и с опозданием. А, главное, хватило совести ещё и поныть по поводу моего не извинения за то, что я даже не почувствовал. Тем более, я же её громко попросил пропустить меня! — продолжал рассуждать виновник.
Вечером в больнице Платону ещё явственнее раскрылся его подельник по увольнению и палате Дмитрий Константинович Булдаков. И в том, что Дмитрий действительно козёл, Платон убедился позднее. Ему единственному из всех больных, наверно, его селяне звонили после отбоя, ближе к полуночи.
И тот своим баском в коридоре, уже много позже отбоя, будил пациентов из других палат, вызывая к себе даже ненависть некоторых из них, доходящую чуть ли не до скандала и проклятий в адрес его тщедушного, длинного, но бестолкового тела и плебейской души.
Но, в то же время, в высказываниях Дмитрия стали проявляться элементы народного юмора, порой даже весьма тонкого.
Поздно вечером Платон услышал новые ритмичные звуки, напоминавшие капание воды.
— «Что это за звуки?» — запеленговав звук, спросил он Дмитрия.
— «Часы тикают!» — из угла успел первым откликнуться Николай.
— «А время идёт!» — добавил иронии Дмитрий, вызвав и первый смешок обычно не улыбчивого Владимира Николаевича.
Только все угомонились, как Платон уснул.
В палате было жарковато из-за закрытой от комаров фрамуги. Поэтому на ночь открыли дверь. И Платону с его места был виден коридор. Вдруг что-то его снова разбудило.
Уже за полночь, как иной пришелец, отец Митрофан прошаркал в свою обитель, по пути кашляя и сморкаясь.
— «Опять кашляет, чертяка!» — через открытую дверь палаты вполголоса напутствовал его Платон.
Вскоре он опять задремал. Но в эту ночь ему спалось плохо.
— «Доброе утро!» — по, заведённому предшествующими жителями палаты, правилу начал понедельник Платон.
Но в ответ тишина.
— «Или оно не доброе?!» — уже себе под нос, якобы, спросил у невежд Платон.
Но те теперь действительно не расслышали.
Послепробудный моцион продолжился пустотрёпом.
Тон задавал Сергей Алексеевич. Он, в частности, неожиданно поведал, что несколько лет назад собирал со свалки в Гольяново, находящиеся в весьма потребном виде кондиционные продукты и фрукты.
Но он не только болтал, но и направо и налево раздавал советы. Сергей давал советы всем и обо всём. И это, безусловно, характеризовало его, как человека много знающего, но невежественного, малообразованного.
