Элизабет Редферн - Музыка сфер
Присс теперь была восемнадцатилетней, слишком старой, чтобы продавать свою девственность, но все еще задорно миловидной благодаря каскаду рыжих кудрей и ладно сложенной фигуре. Когда она надевала свое платье дамасской ткани с узором из роз, посетители в зальце оборачивались, потому что пышная старомодная украшенная лентами юбка шелестела при каждом ее шаге, а корсаж был тугим с низким вырезом, открывавшим обрызнутые легкими веснушками груди. Ей нравилось то, как глаза мужчин жадно впивались в нее, когда она ставила перед ними кружки с элем.
Обычно она, пока работала, держала посетителей на безопасном расстоянии; она же не была одной из шлюх Джоша, которые без конца поднимались по скрипящим ступенькам в чердачные каморки. Но иногда, только иногда, ее вниманием могла завладеть компания молодых джентльменов, когда они входили, готовые после восторгов театра или оперы подкрепиться элем в заведении Джоша Уиткомба перед тем, как вернуться в более привычные места времяпрепровождения состоятельных людей. Тогда, подавая им выпивку, Присс вздергивала свой хорошенький подбородок чуть повыше, и глаза у нее искрились, когда она отвечала шутками на их лесть. И даже порой, если кто-то из этих кавалеров ей нравился и если он выглядел чистым, без каких-либо предательских признаков французской болезни, тогда Присс могла согласиться пойти с ним в один из темных проулков, соединяющих позади заведения Мейден-лейн и Генриетта-стрит. Она всегда получала хорошую монету, а то и две в благодарность, а потом, исполненная удовлетворения, возвращалась в «Голубой колокольчик» разносить эль под бдительным оком Джоша.
Джош прекрасно понимал, почему она исчезает. Иногда он показывал, что ему это не нравится. Иногда говорил ей, что шлюхи занимаются своим делом на чердаке, а она не одна из них. Но в других случаях, если посетителей было мало, а Бетси отправилась в гости к приятельнице, Джош забирал Присс в свою спальню и заставлял ее показывать ему, что произошло между ней и ее последним джентльменом. Джошу это нравилось. Он говорил, что это лучше доли в выручке, которую он забирал у остальных девушек.
Вот такой была жизнь Присс в «Голубом колокольчике».
Когда вошел этот мужчина, было тихое время ночи, всего лишь начало двенадцатого, и «Голубой колокольчик» еще не заполнили ночные гуляки, главные его посетители. Вот почему Присс сразу его заметила и особенно потому, что он был один.
Одежда на нем когда-то была дорогой, но теперь черный с прямыми полами сюртук лоснился от долгих чисток щеткой, а кружева его манжет и жабо, заметила она, кое-где пообтрепались. Темные ненапудренные волосы были стянуты узкой лентой. Он был молод — лет двадцати четырех, двадцати пяти, решила она, лицо у него было худое, подвижное, а темные глаза смотрели испуганно. Собственно, Присс в первую очередь заметила глаза. Она случайно оказалась рядом со столиком, где он сел, а потому именно она принесла ему заказанную бутылку кларета. После этого она занялась другими посетителями.
Зальце наполнялось. Но Присс поглядывала через плечо туда, где сидел он, и заметила, что ему словно бы не по себе. Он налил вино в стакан, но, казалось, почти к нему не притронулся. А просто сидел безмолвный и одинокий среди густого табачного дыма и хриплого хохота других посетителей. Время от времени, заметила она, он проводил рукой по глазам, будто свет сальных свечей их раздражал.
Когда он заказывал вино, Присс сразу обратила внимание на его голос. Он говорил со странным выговором, и она не сомневалась, что он один из тех французов, которых Джош не терпел. А в Лондоне сейчас их, бесспорно, было много. Нельзя по улице пройти, не услышав их лопотания. Присс их жалела, изгнанных из родной страны за то, что они были богаты или благородного происхождения; ужас такой, казни эти и убийства по ту сторону Пролива.
Всего пару ночей назад какой-то заезжий вошел к ним, держа большой деревянный ящик, сулящий им испробовать ужасы Парижа. Во всяком случае, так сказал наводящим дрожь голосом его хозяин Присс и всем остальным, когда они столпились вокруг него в сладостном предвкушении. И правда, крышка ящика откинулась, открыв зловещую, похожую на виселицу раму примерно двух футов в высоту, к верху которой было подвешено тяжелое лезвие.
Жестом балаганщика приезжий достал из кармана тонкую восковую свечку и положил ее у основания рамы под прямым углом к ней, затем отодвинул задвижку сбоку. Лезвие, утяжеленное свинцом, упало с треском, свечка была очень чисто разрублена пополам, а Присс и остальные закричали и захлопали в ладоши в смешении восторга и ужаса. Приезжий повторил ту же штуку с куском сыра, оставшимся на чьей-то тарелке. И ухмыльнулся до ушей.
— Изготовлена военнопленным с понтона на Темзе, — объявил он с гордостью. — Модель гильотины, леди и джентльмены. Ее этот пленный своими глазами видел, потому как в Париже родился и вырос. Он мне сказал, что видел, как французский король лишился головы под этим страхолюдным инструментом. Смерть, сказал он мне, очень быстрая, леди и джентльмены, но крови, ох крови… — И тут ему пришлось умолкнуть — подошел Джош Уиткомб и вышвырнул его вон вместе с гильотиной.
Присс знала от Джоша, что есть два сорта французов, один хуже другого. Одни — республиканские дьяволы, убийцы своего короля и главари жуткой парижской черни, которая теперь армиями оборванцев бесчинствовала по всей Европе, круша своих врагов, как говорили, голыми руками и зубами, если никакого оружия под рукой не оказывалось. А другой сорт — роялисты, прежде знатные и богатые, а теперь вынужденные, поджав хвосты, удирать в Англию без ничего, кроме одежды, в какой были. Вот уж беда-то, подумала Присс, но Джош Уиткомб к ним явно никакой жалости не испытывал. Он сказал, что всем французам, сбежавшим в Лондон, следовало бы вернуться к себе на родину и сражаться с чудовищами в красных колпаках, которые убили их короля и королеву, а не ждать, чтоб их грязную работу за них другие сделали.
Присс, конечно, знала, что французы собираются в других заведениях, чьи владельцы рады брать любые деньги: в пивных на Пиккадилли, вроде «Белого медведя», или в кабаках в Мурдфилдсе, где устраивала парады армия французских émigrés[1]. Хотя теперь вот один-единственный француз нашел дорогу сюда. Она снова прошла к его столику.
Сначала он на нее не смотрел. Она начала подливать вино в его стакан, еще наполовину полный. Ну, хотя бы Джош его не заметил, не то он уже вылетел бы на улицу. Она уперлась рукой в бедро, зная, что мигающий огонек свечи поблизости соблазнительно подсвечивает ее полуобнаженную грудь.
— Ну-ну! Совсем одни нынче вечером, сэр? — сказала она. Ее голос все еще хранил мягкий деревенский выговор. — Чего-нибудь еще пожелаете? А зовут меня, — добавила она, — Присс.
Ей показалось, что он ее не слышит, но внезапно он поднял голову, и его неспокойные глаза уставились на ее рыжие волосы, будто он никогда еще ничего подобного не видел. По спине у нее пробежала дрожь. Иисусе сладчайший, до чего чудной, и, верно, лицо темного ангела.
Он резко отодвинул стакан в сторону, выплеснув за край несколько капель. Она увидела, что рука у него дрожит. И тут он сказал:
— Да, я желаю чего-нибудь еще. Ты знаешь, куда мы можем пойти?
Он встал, царапнув пол ножками стула. Присс в колебании быстро оглянулась, проверяя, не следит ли Джош за ней, но он ушел в заднюю комнату устроить партию в фараон. И она обернулась назад к французу.
— Нам лучше выйти наружу, — сказала она торопливо. — Пять шиллингов. Вот моя цена. Деньги у тебя есть?
Его глаза впивались ей в лицо, он выглядел возбужденным.
— Разумеется.
Что-то в его взгляде ее испугало, заставило вновь заколебаться. Но тут она увидела такую знакомую фигуру Джоша в двери карточной комнаты; он стоял спиной к ней, но еще чуть-чуть, и он обернется, увидит ее, и будет поздно ускользнуть наружу, поздно заработать пять шиллингов.
— Иди за мной, — быстро сказала она французу. — Если идем, так поторопись.
Присс вышла первой из дымного зальца «Голубого колокольчика» туда, где дворы и лабиринты трущоб навалились на них тенями темной сепии, заслоняя небо. Со стороны реки темный воздух ночи веял легким смрадом. Мусор, сваленный в сырых углах, курился сладковатым запахом гниения; в темноте шуршали крысы. Среди теней двигались силуэты: шлюхи, карманники, подстерегая неосторожных. По соседней Бредфорд-стрит прогромыхала карета, ее чугунные колеса стучали по булыжнику: где-то вблизи раздался резкий приглушенный смех.
Она провела его в узкий, хорошо ей знакомый проулок возле конюшни, где высокие стены с обеих сторон обеспечивали им подобие уединенности, а фонарь, еще горящий над покачивающейся вывеской конюшни, давал достаточно света, чтобы что-то видеть. Присс не терпела возни в полной темноте: ее искали люди, прячась от собственной уродливости, если они были старыми или в рубцах язв.
