По понятиям Лютого - Корецкий Данил Аркадьевич
– Не. Федька рыжий… Не важно. Я его, блин, как закрою глаза… Ух. Так и стоит передо мной. Он ведь тоже до Берлина дошел, представляешь? Латаный весь перелатаный, комиссовать его хотели, а все-таки добился своего, с другим полком через всю Европу пёр. Мы ж пили там вместе, кажись. Не помнишь, что ли? Ты нам еще окорок копченый приволок из генеральского пайка!
– Да вспомнил, вспомнил. За окорочок тот мне хорошо влетело… Получил по лбу щелчок за генеральский окорочок!
Канюкин с удовольствием посмеялся над своей шуткой, потом твердой рукой разделил холодец, разложил по тарелкам, наполнил стаканы.
– Я, конечно, в танке не горел. Но согласись, интендантским тоже ведь несладко приходилось. Я, вон, с контузией угодил… Всюду, понимаешь, успей, и все равно недовольны!
– Для пули, Петро, все одинаково, что танкист, что интендант. Давай за тебя, что ли.
Стажёру Лобову наливали наравне со всеми. Уже после второго тоста он почувствовал себя гораздо увереннее. Встал, прошелся по гостиной, заложив руки за спину. Эркюль Пуаро говорил, что узнать человека можно, просто взглянув на корешки книг в его библиотеке. Но у Канюкина не было ни одной книги. Лобову пришлось изучать фарфоровых пастушков и расписные тарелки на стене. На одной из таких тарелок Лобов обнаружил любопытную сценку с усатым хлыщом в коротких тирольских штанах и дородной фермершей, хм… с обнаженной грудью. Грудь была похожа на два розовых воздушных шара, и хлыщ явно намеревался выпустить их в свободный полет.
– Это саксонский фарфор? – спросил Лобов с видом знатока.
Хозяин обернулся.
– Чего? А, это. Да фиг его знает. Мне все равно нравится, хоть саксонский он, хоть нижнетагильский…
– Вы коллекционируете?
Канюкин рассмеялся, посмотрел на Руткова.
– Да как тебе сказать… Это мне по случаю досталось. Знойная барышня, правда?
– Вполне, – солидно ответил Лобов.
– Да, кстати, Петро, а Любочку Степанову помнишь? – спросил капитан Рутков. – Как это там… Любочка – короткая юбочка, а? Где она сейчас?
Вместо ответа Канюкин сладострастно, по-кошачьи, зажмурился, оскалил зубы и изобразил руками и плечами что-то такое, танцевальное. Но вслух только сказал:
– Тш-ш, моя услышит – всю рожу расхерачит… Давай еще по одной. За наших, кто не вернулся…
Жену Канюкина Лобов даже не рассмотрел толком. Сдобная, симпатичная, чем-то напоминавшая бело-розовый зефир, она мелькнула как тень, молниеносно накрыла на стол, будто сдавала норматив на время, а потом ушла ужинать на кухню. «Не буду вам мешать. Приятного аппетита». Как эта женщина будет «херачить» рожу Канюкина, Лобов представлял себе с трудом. Зато легко представил, как она сидит в кухне одна и ест картошку с котлетой. Смотрит в стену. Одна. Молча. Словно какая-нибудь наложница или заложница. А они тут водку пьют, разговоры разговаривают, им весело. Странно. Но, в общем, может, так оно и надо? Вот женится – узнает…
Рутков с Канюкиным долго вспоминали войну. Собьются на что-то другое, на футбол или на цены на продукты, а потом опять про войну. Все никак не могли наговориться. Сразу видно, это очень больная для них тема. Особенно для Канюкина. Лобов не понял толком, что там произошло, но, похоже, Канюкина в самом конце войны хотели отправить за что-то в штрафбат. Чуть не отправили. За какую-то провинность. А он ничего такого не делал. Взял какую-то вещь на каминной полке. Это ведь фрицы, как ты не понимаешь? Да и вранье все это! Враньё!
Рутков с этой темы решил, видимо, свернуть, стал расспрашивать про теперешнее житье-бытье.
– Была бы зарплата, – коротко резюмировал Канюкин, махнув рукой. – Было б житьё у Емели. А без зарплаты – его через ж… имели!
Он оглянулся на Лобова, опять открыл рот и опять рассмеялся. Это шутка, понял Лобов (несмотря на выпитое). Именно шутка. Поскольку, судя по обстановке, с зарплатой у Канюкина полный порядок.
– Да у всех у нас примерно одно и то же, – сказал Рутков. – Висяки, рапорты-отчеты. Шьешь-перешиваешь, топчешь ногами, мозгами скрипишь, конца-краю не видно. Здесь что Ленинград, что Ростов – один фиг.
– Ну, не скажи, в Ленинграде хотя бы народ поинтеллигентней…
– Ага, в портовых районах особенно.
– Порт и у нас есть, а вот Эрмитажа, понимаешь, нет.
– Эрмитаж – это, Петро, вообще особый случай. Мы ведь здесь как раз по «эрмитажным» делам. – Рутков пошевелился, закряхтел. – Свинтили оттуда перстень какой-то, особой ценности, прикинь. Грохнули сторожа. А потом у воров, похоже, промеж собой непонятки начались, и в результате – еще два трупа. Вот тебе и интеллигенция, Петро, вот и Эрмитаж… Один перстенек – и три трупа.
– Дела, – покачал головой Канюкин. – А при чем здесь мы, при чем Ростов?
– Да вот стукнули нам, что на заказ этот выезжал именно ростовский спец. Источник как бы надежный… Слыхал что-нибудь про ваших спецов по «рыжухе», по антикварке, по музеям?
– Хм, – сказал Канюкин.
Скривил губы, наморщил лоб. Посмотрел в потолок. Лобов подумал, что сейчас шутник Канюкин опять заржет, как это у него принято. Но, к счастью, ошибся.
– Сейчас вспомню, секунд… Ага. Вспомнил. Короче, есть у нас один фигурант, которого можно на это дело «примерить». Валька Горбань, кличка Студент… Еще школьником спёр из краеведческого музея золотые… не помню, как называются. Бляхи такие круглые, древние. Украшения для боевых лошадей. Поймали его только через месяц, заработал «десяточку». Резкий был парнишка.
– А сейчас он что?
– Отсидел, вышел, особенно не отсвечивает. Справки приносил, что работает, только скачет с места на место. А чем на самом деле занимается – кто его знает. Но «Москвича» нового себе прикупил, хотя и скрывает, прячется… В квартире ремонт дорогой, картины опять-таки всякие покупает по комиссионкам. Интересуется, стало быть, в искусстве разбирается… Может, спекулирует.
Рутков какое-то время сидел неподвижно, словно окаменев. Переваривал информацию.
– Интересный фигурант, на зарплату так не разбежишься, – сказал он наконец. – Только если спекулянт, то это не наша линия, это ОБХССа [9] клиент. – И полез в свой старенький рюкзак. – А чего мы, собственно, гадаем… Смотри, он это? Похож?
Рутков достал копию фоторобота, составленного по описанию домохозяйки Козыря и смотрительницы Эрмитажа. Канюкин посмотрел, достал очки из кармана, нацепил на нос.
– Похож, – сказал он. – Не сто процентов, но очень на Горбаня смахивает. Да и…
Канюкин снял очки, бросил на стол, налил по-новой, выпил, никого не дожидаясь.
– Резкий он, понимаешь? Резкий ворюга, громкий! – Растопырил пальцы перед собой, словно желая показать, до какой степени этот Горбань резкий и громкий. – Опять-таки… вспомнил, во! Книжки по искусству в колонии он всё читал! Это Студент, говорю тебе. Больше некому! Ну кто, кроме него из наших, из ростовских, на Эрмитаж замахнется? Это ж ведь, блин, как звезду со Спасской башни свинтить!
Рутков спрятал карточку обратно в рюкзак, серьезно посмотрел на Канюкина.
– Слушай, у вас там сегодня какого-то авторитета, я слышал, грохнули. Это не Студент, случаем?
– Да не, ты что! Это совсем другой тип, он по другим делам… Живой твой Студент и здоровый, не волнуйся!
– Точно? Он в городе вообще? Не сбежал, не переехал?
– Да где ему еще быть! Я ж говорю, у него квартира здесь трехкомнатная, там, не поверишь, целая картинная галерея! Куда он денется! Ну, хочешь, я прямо сейчас звоню дежурному, пусть высылает наряд, через полчаса притащат?
– Нет, сейчас не надо. Мы все немного того… – Капитан щелкнул себя по шее. – А дело важное, под пьяную гармошку нельзя.
– Ладно. Раз важное, значит, погодим до завтра, – развел руками Канюкин. – Да ерунда это все! Да легко! Еще до обеда, вот увидишь, ты потрогаешь этого поганца за нежные места. Только не забудь потом вымыть руки!
«Мама родная, только не это», – подумал Лобов. Он ведь почти уснул, удобно привалившись к серванту. Не помогло. Канюкин ржал над своей шуткой долго, с наслаждением, и даже хрюкнул носом. А потом предложил накатить за успех завтрашней операции.
