Валентин Лавров - Граф Соколов — гений сыска
— Пивнушку откройте, вот к вам народ и пойдет.
Среди пьяных разговоров все проведаете, местные правду наверняка знают.
Казна денег дала, пивнушку открыли. И вновь агенты плачутся:
— Не идут к нам, пьянствуют там, где привыкли.
Что делать? Ночь не сплю, другую бодрствую. А пожары уже более полугода продолжаются. Опять жертвы — сгорела какая-то старуха и ее внук. Главное — причина не понятна. Жгут всех подряд, но более других достается барону Вольфу и пастору. Губернатор грозит уже меня самого на Сахалин этапировать. И вдруг осенило! Вспомнил молодость, когда с приятелями захаживал в немецкий пивной зал на Измайловском проспекте. Ходили туда многие, за несколько кварталов обитавшие. И знаете, почему? Лишь потому, что там бесплатно к пиву давали соленые сушки. Грошовый пустяк, но, право, какая-то магия - именно сушка туда притягивала.
Отправил агентам несколько мешков сушек, научил, как действовать.
Жена Рацера округлила глазищи:
— Неужто подействовало?
— Именно! Навалились аборигены на дармовые сушки, пиво хлещут, пардон, пьют в три горла, языки развязались.
И вот однажды среди ночи ко мне на квартиру заваливается агент. С порога кричит:
— Всю правду вызнал! Поджоги устраивает сам брандмейстер Залит.
Диевский удивился, спросил Кошко:
— Зачем ему это нужно?
— Незадолго до описываемых событий скончался местный пастор. На вакантное место рассчитывал брат брандмейстера, но барон поставил своего человека. И тогда, в отместку, этот Залит начал устраивать пожары, чтобы баламутить народ и тем самым отомстить барону Вольфу.
Старый граф, внимательно слушавший рассказ, возмутился:
— До чего пали нравы государственных чиновников!
Сам поджигает, сам тушит, да еще награды и жалованье получает. И чем история закончилась?
— Мы провели обыск в доме брандмейстера, у его брата и двух подручных. Нашли большие запасы керосина, пороховые шнуры, несколько десятков аршин трута и прочее. Суд приговорил брандмейстера к восьми годам каторги с лишением всех прав состояния. На каторгу отправили и помощников злодея. А я получил от Пашкова денежную премию. Он восхищался: “Надо же, на сушку уловил злодеев! Ай да молодец!” Об этом и газеты писали.
Старый граф, маленькими глотками смакуя бургунское, одобрил:
— Браво, вы, сударь, поступили и впрямь остроумно! — И повернулся к сыну: — Ты, Аполлинарий, восхищен?
Без восторгов
Соколов молчал. Кошко победно посмотрел на него:
— Что же вы молчите, Аполлинарий Николаевич? Мне тоже интересно ваше мнение. — Начальник сыска явно ожидал похвал.
Тяжело вздохнув, Соколов промолвил, вдруг переходя на “ты”:
— Ты, Аркадий Францевич, сколько времени разоблачал злодеев?
— Ну, поболее полгода. А что?
— Пока ты беспомощно развлекался пивнушкой-сушкой, горели дома, гибли люди. Какой же это успех? Какие тебе награды? На месте губернатора я тебя выпорол бы и отправил в будочники. Все это дело можно было бы распутать быстрей, чем мы тут обедаем.
Кошко заносчиво привскочил со стула:
— Каким образом?
— На пожарищах, как ты сам сказал, всегда ощущался сильный запах керосина. Стало быть, надо начинать с владельца москательной лавки. Кто у него много керосина скупает, тот и поджигатель.
— Так он не сказал бы! — крикнул Кошко. — Они, собаки, все там запуганы. Каждый за себя дрожал.
— Сказал бы! По бегающим зрачкам и выражению лица я сразу бы догадался, что он правду знает. В конце концов облил бы его керосином и пригрозил зажженной спичкой. Мол, чик, и ты — факел!
Старый граф возмутился:
— Фу, Аполлинарий, это ведь варварство!
— Варварство, папа, когда по вине молчавшего лавочника гибли люди. Он-то знал, кто у него подозрительно много приобретает керосина! Я бы его и сейчас отправил, скажем, на золотые прииски Витима, коли он такой сребролюбивый.
Кошко враз помрачнел, сознавая, что Соколов прав. Но тот вдруг весело и добродушно улыбнулся:
— Я уверен, что ты, Аркадий Францевич, послужив вместе с нами еще годик-другой, станешь грозой взломщиков, карманников, магазинных воров, угонщиков колясок!
Обретенный бриллиант
Соколов знал гастрономические пристрастия отца, еще загодя он приказал повару Кобзеву:
— Владимир Григорьевич, сделай ударение на рыбном!
Теперь настал момент, когда лакеи на бегу с непостижимой ловкостью — лишь на кончиках пальцев — тащили подносы со стерлядью паровой в шампанском, форелью, припущенной целиком, с запеченной осетриной “Валаамские старцы”, судаком отварным, фаршированной крабами севрюгой на вертеле — “Королевские мечты” и другими яствами.
Старый граф восхитился:
— Надо же, у вас тут кухня получше парижской!
Он и впрямь был приятно удивлен. Он почему-то полагал, что общество, в котором нынче вращался его любимый сын, мало чем отличалось от разбойничьего. Но здесь он встретил людей хотя чинов невысоких, но вполне приличных. Повернулся к молчавшему весь вечер Жеребцову:
— Сын сказал мне, что вы, молодой человек, его ближайший сподвижник. Сделайте старику одолжение, поведайте о каком-нибудь вашем отличном деле.
Жеребцов залился краской смущения.
— Николай Александрович, я рядовой сыщик и все дела мои рядовые, обыденные.
— Ваше превосходительство, — встрял в разговор вечный балагур Ирошников, — Жеребцов манкирует вашей просьбой. Прикажите, чтобы он рассказал про бриллиант домовладельца Гурлянда.
— Приказываю!
Жеребцов вначале сдержанно, но постепенно впадая в раж, заговорил:
— Этот Гурлянд — богатейший человек. В прошлом году явился в сыск, с порога требует:
— Желаю видеть графа Соколова, который, говорят, гениальный сыщик!
Отвечаю ему:
— Граф отправился в путешествие по Европе, вчера прибыл в Ниццу. Что стряслось у вас?
— Страшная беда! Вернулся сейчас из клуба домой, обнаружил, что ко мне, разбив окно, влезли в кабинет и украли со стола фамильный бриллиант — почти пять карат!
— Как же там он оказался?
— Да вчера вечером отправился в Купеческий клуб, что на Большой Никитской. Хотел надеть перстень. Достал его из сейфа, положил на стол и забыл, как раз против окна. Ясно: кто-то узрел в окно и похитил. Так что, телеграммой срочно вызывайте Соколова. Найдет — тысячу целковых ему отвалю!
Я его малость остужаю:
— Граф Соколов сам две тысячи даст, ежели вы его беспокоить не будете. Едем к вам, посмотрим что к чему.
Гурлянд фыркнул, но деться некуда, повез к себе. Он, если помните, живет на первом этаже. Как поступают шниферы? Они накладывают на стекло кусок материи, покрытой клейкой массой — столярным клеем, скипидаром или зеленым мылом. Далее, вырезают стекло алмазом, пластырь заглушает шум при выдавливании или падении. На этот раз пластыря не было. Но главное — осколки стекла валялись под окном, а мелкие стеклышки, уцелевшие в раме, имели наклон наружу.
— Стало быть, изнутри выдавливали? — спросил старый граф, с нескрываемым интересом слушавший Жеребцова.
— Да, ваше превосходительство Николай Александрович, изнутри! И об этом же говорили следы стамески на раме. Ясно, что никто с улицы в квартиру не проникал, а лишь имитировали взлом. Я выяснил, что прислуга Гурлянда отчасти живет в его же квартире, отчасти в полуподвале. Но все обедают и ужинают у него на кухне. Объявляю Гурлянду:
— Поздравляю вас, Самуил Давыдович, кражу совершил кто-то из домашних. На кого имеете подозрение?
Гурлянд горячо протестует:
— Такого быть не может! Вся моя прислуга — кристальные люди. И я не позволю срамить меня, делать обыск.
Вижу, спорить бесполезно. Спрашиваю:
— В каком часу прислуга обедает?
— В шесть!
— Ждите меня и ничему не удивляйтесь.
Вечером, взяв с собою внушительного вида двух городовых, мы неожиданно для прислуги явились на кухню. Там шла трапеза. Один из городовых, оголив шашку, встал возле окна, другой — в дверях. Все было заволновались, лишь повар, как персона важная, спрашивает:
— Вы, господа полицейские, зачем пожаловали?
Я сквозь зубы с самым мрачным видом отвечаю:
— Пришли арестовать похитителя бриллианта. Мы подождем, пусть негодяй в последний раз хорошей пищи хозяйской поест. Теперь ему на каторге никто мясную котлету на тарелку не положит. — И сам развалился в кресле, наручниками поигрываю, за присутствующими внимательно поглядываю. Поначалу почти у всех кусок изо рта валился, друг на друга с подозрением лупоглазят, поглядывают. Потом освоились, попривыкли, ужин кончают вполне спокойными, ибо вины за собой не ведают. И лишь у одного, с шишкообразной головой и торчащими в стороны ушками, ложка в руках трясется, еда мимо рта валится. Так, почти ничего и не ест уже. А я жару наддаю: вперился взглядом в него одного, да и он на меня беспокойно то и дело поглядывает.
