Борис Акунин - Весь цикл «Смерть на брудершафт» в одном томе.
— Ничего, у меня башка крепкая… — И как заорет: — Коли их девочки, коли! В жопу, в жопу!
Он не дал ей побежать вперед.
— Стой ты! У тебя, может, сотрясение мозга.
Начальница блаженно улыбалась, вид у нее был совершенно счастливый.
— Мозгов у меня нету. Одно упрямство. — Подмигнула помощнику. — Что, капитан, не подвели мои девоньки? Теперь и на фронт можно.
НА ПОДСТУПАХ К ФРОНТУ
— Госпожа начальница, мало нам дождя, еще и гроза будет, — жалобно сказал кто-то вслед командирше и ее помощнику, быстро шагавшим вдоль походной колонны. — Ишь, рокочет.
Вдали, где над хмурым горизонтом набрякли тучи, заполыхали бледные зарницы и перекатился глухой рык — будто откашлялось сонное, брюзгливое чудовище.
Бочарова и Романов переглянулись, поняли друг друга без слов.
— Верст десять, — негромко сказал Алексей. — Даже меньше. Почти пришли.
— Тяжелые, — так же тихо ответила начальница. — Меня раз такой дурой накрыло. Неделю глухая проходила.
Она приподнялась на цыпочках, оглядывая унылые вымокшие шеренги.
— Подтянись! Веселей шагай! Еще полчасика, и на месте! Обсушимся! Эй, Блажевич!
— Я! — откликнулась ударница из первой роты, бывшая консерваторка.
— Запевай!
— Есть запевать, госпожа начальница!
Чистый, сильный голос затянул романс, который в Батальоне Смерти очень любили и обычно исполняли в темпе марша:
На заре ты ее не буди (раз-два),
На заре она сладко так спит (раз-два),
Утро дышит на юной груди (раз-два),
Ярко пышет на ямках ланит…
На второй строчке подхватил весь взвод, на третьей — рота, а затем и все триста пятьдесят ударниц, одна седьмая часть от первоначального состава, но зато самые лучшие, проверенные, допущенные к присяге и переправленные экстренным эшелоном на самое острие грядущего наступления.
Про косы лентой с обеих сторон гудели басом унтера-гвардейцы, командиры взводов; лихо выводили поручики и подпоручики, командовавшие ротами; во всем безупречная Голицына сильным, уверенным сопрано одна вытягивала второй голос; фальшиво и самозабвенно орала командирша. Один лишь старший инструктор шел по обочине молча.
— Господин капитан, а вы что не поете? — весело крикнули ему.
— Не умею.
Небо впереди осветилось вспышкой, но не такой, как прежде. Потом снова и снова. Там, за горизонтом, чудище окончательно проснулось и оглушительно залаяло.
Романов сбился с шага, прислушиваясь. Замолчала и остановилась Бочарова.
Песня начала комкаться.
— Ну и гроза! Никогда такой не видала! — услышал Алексей чей-то напуганный голос. — Я ужас как грома боюсь. Один раз, в детстве…
Последний куплет допевали, кажется, уже только Блажевич и Голицына. Вдвоем у них получалось гораздо красивей, чем с нестройным хором.
«И чем ярче светила луна, и чем громче свистал соловей, все бледней становилась она…».
Тут в поле, не далее чем в двухстах шагах от шоссе, лопнула и вскинулась комьями земля. Воздух сжался и ударил по перепонкам.
Батальон в секунду превратился из маршевой колонны в охваченное паникой стадо.
Второй разрыв лег с другой стороны.
— Ложись! Ложись, мать вашу!
Бочка металась на дороге, кого-то толкала, кого-то била по щекам. Вокруг стоял истошный визг. Алексей молча повторял одно и то же движение: брал ближайшую женщину за плечи, делал подсечку, швырял наземь. Еще, еще, еще.
Но скольких он сможет так уберечь от осколков и летящих камней? Ведь взяли в вилку, сейчас накроют…
Третий фугас угодил почти в самое полотно. Вокруг кричали уже не от страха — от боли.
— Убило! Убило!
— Мама, нога!
Теперь легли все — побросав карабины, закрыв головы руками.
Нет, одна все-таки стояла. Кто?
А, Шацкая.
Она вся дрожала, но губы были плотно сжаты, глаза неотрывно смотрели на Алексея.
— Шацкая, почему не легли?
— А вы?
Вот дура упрямая!
— Чем стоять, бегите за санитарами. Живо!
Понеслась, по-девчоночьи неловко отбрасывая ноги.
Но на санитарную команду Романов поставил опытного фельдшера из гвардейских саперов. Тот приказаний дожидаться не стал, от обоза уже бежали с носилками.
— В третьей роте двое раненых, — сказал Алексей. — Быстро уложить и унести подальше. Перевяжете в поле. Ясно?
— Так точно, ясно.
Фельдшер угрюмо поглядел вокруг, сплюнул.
— Это он для острастки шумнул. Всего три снаряда. А если б всерьез? Наша рать до Питера бы удрапала.
— Ничего, привыкнут. Вы свой первый артобстрел помните?
По лужам, разбрызгивая грязь, топала Бочка.
— Поднимайсь! Стройся! Поднимайсь! Стройся! По местам! А вы как думали? Тут вам не бламанже кушать. Это фронт!
Кое-как построились, пошли дальше. Но уже молча, без песни.
— Вроде бы здесь, — показал Романов, сверившись по трехверстке. — Ко львам.
Идеально ровная аллея, обсаженная вековыми липами, вела от шоссе к парковой ограде, ворота которой сторожили два белых каменных льва. Над верхушками деревьев блеснула тусклой позолотой башенка, должно быть, венчавшая крышу помещичьего дома — сам он с дороги был не виден.
На наблюдательном пунктеБашенка торчала над пробитым снарядами полукруглым куполом и уцелела лишь по прихоти случая. Немцам было отлично известно, что эта точка используется русскими в качестве пункта по корректировке артиллерийского огня, поэтому за минувшие месяцы (а фронт на этом участке не двигался больше года) по графскому дому было сделано несколько тысяч выстрелов, сброшены сотни авиабомб. От чудесного здания в стиле ампир почти ничего не осталось, однако наверх по-прежнему можно было вскарабкаться по железной лесенке, неуязвимая башенка парила над расстрелянной усадьбой, словно верхушка мачты, высящаяся над израненным, но не сдавшимся кораблем.
На чугунном полу, скрестив ноги по-турецки, сидели двое солдат из артдивизиона. Один жевал колбасу, откусывая прямо от круга, и попивал из фляги «спотыкаловку», мутную брагу кустарного производства. Второй лениво глядел в оптическую трубу, однако не в сторону германских позиций (чего на них пялиться, и так обрыдли), а на недальнее шоссе, по которому двигалась батальонная колонна пехоты.
— Сюды повернули, — сообщил он, немного оживившись. — Может, сменят нас, а, Митяй? Пора бы.
— Кто тя сменит? — пробурчал Митяй с набитым ртом. — Это ж пехота, а мы антилерия. Разве пехота антилерию сменяет, дура?
— Я чего решил, Митяй. Если до Успенья не сменят, сам уйду. Будя над людями измываться.
— Успенье когда еще будет. По мне — давай хоть нынче деру дадим. Ты чего сопишь-то?
Наблюдатель, повернув фуражку козырьком к затылку, подкрутил фокус.
— Вот это да…
— Чё там, Стёп?
По лицу Степы бродила недоверчивая, отчасти мечтательная улыбка.
— Бабы! Ей-богу — бабы! То-то я гляжу, пехтура шибко бокастая. А это бабы!
— Чего-о? Какие бабы?
Митяй отпихнул товарища, сам приложился к трубе.
А Степа, плюнув на дежурство, уже спускался, оттопырив зад, по скрипучей лесенке.
— Бабский батальон! Комитетчики про их гутарили! Пойти ребятам сказать! Ну, Митьша, покобелимся!
ЖЕРЕБЦЫ И КОБЫЛЫ
На столе, составленном из пустых ящиков, горела керосиновая лампа. Командир батальона, поминутно протирая слипающиеся глаза, пыталась разобраться в карте, которая была вся покрыта красными карандашными обозначениями. Помощник перед уходом всё подробно объяснил: где враг, где тыл, где какие соседи, но читать карту прапорщик Бочарова толком так и не научилась. Зеленые и коричневые квадраты, синие загогулины, черные кружки никак не желали превращаться в местность. Зевнув, женщина решила: на рассвете залезу на крышу господского дома, погляжу вокруг, и разберусь, где тут что.
Главное дело она исполнила, девочек на ночлег устроила. Ударному батальону была выделена часть территории бывшего конного завода, некогда знаменитого на всю Россию. От графского дворца мало что осталось, но конюшенные корпуса стояли почти нетронутые. В одном из них, самом длинном, выстроенном для маток-кобыл, отлично и даже с комфортом расположился личный состав: девочки шутили, что отдельные стойла похожи на купе первого класса, а сено мягче любых диванов. Романов с усмешкой предложил разместить командный состав, кроме самой Бочаровой сплошь мужской, в небольшом квадратном здании, где прежде содержали племенных жеребцов, но начальница этой игривой идеи не одобрила. Не до шуток. Поэтому «племенник» был отведен под штаб, а мужчин командирша отселила в бывший питомник для жеребят, подальше от «кобыльника». Не из недоверия, а так, на всякий случай. Да и девочкам вдали от мужского пола вольготней.
