Майкл Грегорио - Критика криминального разума
— Могу себе представить, — откликнулся я с невольным содроганием.
— Герр поверенный пользовался большим уважением за суровость своих методов, — заключил Кох, вытаскивая из кармана большой ключ и открывая им дверь.
Он отошел в сторону, пропуская меня вперед. Я со все возрастающим нетерпением ждал в темноте, пока он снова и снова ударял о сырой кремень и в конце концов все-таки зажег свечу. Комната оказалась довольно обширной, с высоким потолком, грязными, серыми, давно не крашенными стенами. Большая покрытая ржавчиной железная плита стояла в дальнем углу. В узкие окошечки, напоминавшие бойницы, были видны тюремные решетки нижнего этажа. На стенах висели четыре фонаря, предназначенные для освещения. Кох поспешил их все зажечь, но будь здесь еще двенадцать светильников, и они не смогли бы рассеять темноту этого помещения.
— По соседству еще две небольшие комнаты, сударь. В одной из них располагается архив поверенного. А в другой имеется койка, на которой герр Рункен отдыхал, когда ему приходилось работать допоздна.
Вот куда мне следовало бы пройти в первую очередь, подумал я. А вовсе не в портовую гостиницу, каким бы удобным ни был «Балтийский китобой». В суровой и негостеприимной Кенигсбергской крепости мои новые полномочия в качестве поверенного, отвечающего за расследование преступлений, были бы очевидны для всех.
Я сел за тяжелый резной стол, стоявший в центре комнаты отдельно от всей остальной мебели. Он один являлся неоспоримым свидетельством власти и положения. Графин с вином и хрустальный бокал предназначались для восстановления сил во время долгой работы. Однако графин был пуст, пробку покрывал густой слой пыли, а под перевернутым бокалом виднелся невольный пленник — паук.
— Мне бы хотелось ознакомиться с донесениями поверенного Рункена и документами, имеющими касательство к убийствам. Они должны находиться где-то здесь, Кох. Те, что вы продемонстрировали мне в экипаже, далеко не полные. Ульрих Тотц сообщил мне, что его лично допрашивал поверенный Рункен вскоре после убийства Яна Коннена. Я желаю прочесть его показания.
Кох неуверенно огляделся по сторонам.
— Я понятия не имею, где они хранятся, сударь. Бумаги, которые мне передал поверенный, заперты у меня в столе. Остальные, по-видимому, в архиве. Начальник не разрешал никому туда входить.
— Я вам разрешаю войти туда, сержант.
Я встал и подошел к окну, чтобы воспрепятствовать любым возражениям, которые могли у него возникнуть. Стерев пыль с грязного стекла краем камзола, я стал всматриваться в нижний этаж с его железными решетками и непрерывным шумом, доносившимся из темницы. В самом темном углу, спустив белые лосины и присев на корточки, испражнялся один из охранников, первый, которого я увидел за все это время. Ослепительно яркой вспышкой у меня в памяти всплыли воспоминания об уютном кабинете в Лотингене с прелестными клумбами и подстриженными лужайками под окнами, куда весной и летом мамаши и няньки приводили малышей. Солдат закончил свое дело, натянул штаны и возвратился к исполнению обязанностей.
Я отвернулся от окна, но отчаянные стоны и вопли заключенных продолжали терзать мой слух. Я рассчитывал продвинуться хоть на шаг дальше Рункена. Несмотря на весь свой обширный опыт, герр поверенный Рункен оказался столь же не способен остановить преступления, как и любой из тех, кто погиб от рук убийцы. Мог ли я надеяться на успех там, где он потерпел поражение?
До возвращения сержанта я в течение нескольких минут мерил шагами профессиональный склеп своего предшественника, стараясь подготовить себя к предстоявшей работе.
— Я нашел только это, сударь, — сообщил Кох. Бумаг у него в руках было совсем немного. — Они лежали стопкой на одной из полок.
— И больше ничего? — воскликнул я, не веря своим глазам.
Кох покачал головой:
— Ничего, герр Стиффениис. Кроме письма, которое я положил на самый верх. Я подумал, что вы захотите ознакомиться с ним в первую очередь.
— Письмо? От кого?
— Оно адресовано поверенному Рункену, — ответил Кох, оставляя бумаги на столе. — Я не взял на себя смелость вскрыть его. Но вы ведь приказали принести оттуда все.
Я уселся в кресло и взял тонкую стопку бумаг. Несмотря на отсутствие более основательных документов, я почувствовал некоторое облегчение. Наконец-то, пронеслось у меня в голове, я сижу в кресле Рункена, положив локти на его стол. Его бумаги и доклады у меня в руках. Его сержант теперь мой помощник. В первый раз за все время пребывания в городе я ощутил себя по-настоящему уверенно. И начал получать удовольствие от той власти, которая была связана с моим новым положением. Я впервые испытал настоящий вкус власти, по сравнению с которой мой пост и полномочия в Лотингене казались просто смешными. На мне, как я теперь понимал, лежит ответственность за жизнь и безопасность обитателей Кенигсберга. Все их будущее зависит от меня и от генерала Катовице. Или от Наполеона Бонапарта, коли тот решит вторгнуться в Пруссию.
Развернув первую бумагу, я увидел длинный список имен осужденных, обреченных на депортацию в немыслимую глушь Сибири и Маньчжурии.
Сержант громко откашлялся.
— Я забыл упомянуть, сударь, — произнес он, указывая на письмо, — что оно пришло из Берлина.
Я выхватил послание у него из рук и внимательно осмотрел, обратив внимание на ту же самую гогенцоллерновскую печать, которая некоторое время назад перевернула мою собственную спокойную и размеренную жизнь.
«Сударь, — прочел я, — ввиду серьезной опасности, нависшей над страной из-за выскочки Бонапарта и растущего риска французского вторжения, череда нераскрытых убийств в Кенигсберге на протяжении уже очень долгого времени представляется Нам возмутительной и недопустимой. Для изменения сложившейся крайне нетерпимой ситуации Нам был рекомендован специалист, обладающий исключительными способностями. В его функции будет входить завершение начатого вами расследования. И со всей возможной в подобном деле поспешностью. Вам следует передать судье, на которого с того момента Мы возлагаем Наши надежды, все полномочия и документы, имеющие отношение к следствию, и вернуться к исполнению ваших прежних обязанностей».
Документ был подписан «Король Фридрих Вильгельм III» размашистым росчерком. Мне сразу же бросилось в глаза, что росчерк в конце очень отличается от того, что был в письме, адресованном мне.
Неужели доктор Вигилантиус прав?
Неужели мой вызов в Кенигсберг был фальшивкой?
То письмо, которое я держал в руках, было послано из столицы королевства тремя днями ранее, значит. Рункен получил его два дня назад. И в тот же день в его состоянии наступило резкое ухудшение. То, что я ошибочно принял за симптомы естественного заболевания: подергивающееся лицо, дрожащие конечности и зловоние, свидетельствовавшее о физическом распаде, — все это было результатом потрясения, вызванного письмом. Апоплексический удар поразил Рункена как непосредственное следствие того унижения, которое он испытал, узнав о моем приезде.
Я вспомнил совершенно сломленного человека, с которым встретился всего несколько часов назад у него в спальне, и представил, как подобное короткое и резкое письмо могло настроить Рункена против меня! Судья, назначенный занять его место — «специалист, обладающий исключительными способностями», — человек, вытеснивший его и добившийся расположения государя, оказался не только совсем молодым, но и совершенно неопытным. И прибыл он не из Берлина, а из Лотингена, крошечной деревушки на дальней оконечности западного округа. Рункен ожидал серьезного соперника, главного судью, представителя Тайной полиции или даже члена Государственного совета, какую-нибудь важную берлинскую птицу. А вместо этого явился я!
Внезапно мои размышления прервал голос Коха:
— Показания свидетелей, должно быть, здесь, сударь.
Я пролистал жалкую стопку бумаг и без особого труда обнаружил объяснения, данные полиции содержателем «Балтийского китобоя». Его показания были очень коротки и, по сути, ничего не добавили к тому, что Ульрих Тотц сообщил мне сам. В тот вечер Ян Коннен сидел на постоялом дворе и пил, хотя хозяин и не заметил, чтобы тот хватил лишку. Коннен пришел в компании иностранных моряков, которые, возможно, играли в карты на деньги. Ничего определенного на сей счет Тотц не сказал. В прошлом, как выяснилось, у него были серьезные проблемы, связанные с азартными играми: ему не продлили лицензию на продажу спиртного после жестокой драки между игроками, обвинявшими друг друга в жульничестве. Сумма, из-за которой началась драка, была довольно значительной, и один из участников потерял в ходе поножовщины два пальца. «В тот вечер на деньги никто не играл», — заявил Тотц. В самом низу страницы я прочел:
