Клаудия Грос - Схолариум
— А что там еще лежало, кроме плаща?
— Башмаки, но они принадлежали самому Касаллу. В этом может поклясться его жена.
— Она уже подтвердила, что плащ его. А если она лжет?
— А если завтра мир перевернется вверх ногами? Штайнер, во что вы, собственно говоря, верите? Если вы занимаетесь этим делом, у вас должна быть твердая точка зрения.
— Верно, — пробормотал Штайнер. — Но если она действительно лжет?
— А зачем ей лгать? Чтобы выгородить саму себя?
— А если они все врут?
— Надеюсь, вы это не серьезно?
— Да, — тихо сказал Штайнер, — это я не серьезно… Что вы знаете о Ломбарди?
— Немного. Что он умен, магистром стал уже в двадцать лет. В Париже. Потом поехал в Прагу, потом в Эрфурт. Что питает слабость к Оккаму и Бэкону[31]. Убивает мужчин, которые пытаются надругаться над женщиной. Что он не слишком богат. Что красив и циничен…
— И что у него есть возможность водить нас всех за нос, — проворчал Штайнер.
Какое-то время они молча смотрели на детей, играющих на берегу, пока Иорданус не поинтересовался, а где же был Ломбарди в течение того получаса.
— У женщины, но имя я не спрашивал. Он полагает, что если я умею считать, то подозревать его в убийстве не стану. Он не обязан мне ничего рассказывать. Но вообще-то мне бы хотелось знать, у кого он был.
С противоположного берега донеслись удары колокола. Через час закроют городские ворота. Иорданус с ужасом подумал об обратном пути, и на лице у него появилась гримаса боли.
— У меня ноги не двигаются…
Штайнер ухмыльнулся:
— Значит, вам придется ночевать здесь, уважаемый коллега. Я слышал, что тут вполне приличные постели.
Иорданус поднялся.
— Огнем горят, — сказал он чуть ли не торжественно. — Жжет, как будто от тысячи свечей. Теперь я знаю, что испытывают мученики, которых охватывает пламя. О милосердие Божие, коснись меня…
Они отправились в путь. Иорданус решил снять башмаки и босиком трусил рядом со Штайнером. Приближающуюся по лугу повозку, запряженную быками, он заметил издалека. Наверное, торговец или крестьянин, спешащий попасть домой.
— Он просто обязан взять меня с собой! — Иорданус пришел в восторг. — Пусть довезет меня до лодки.
Он завопил так громко, как будто речь шла о жизни и смерти. Повозка остановилась, мужчина посмотрел на них. Иорданус призывно размахивал руками. «Слава Богу», — с облегчением подумал Штайнер, когда повозка наконец подъехала к ним.
Иорданус предложил вознице несколько монет, если тот поможет ему добраться до лодки, которая перевезет его на другой берег. Тот согласился, и Штайнер продолжил путь в одиночестве. Идти надо было еще добрых полчаса. И вдруг он услышал — по крайней мере так ему показалось — голос.
— Штайнер!
Он подскочил. Это мог быть только Иорданус, но ведь сейчас он сидит на тряской телеге, целиком и полностью посвятив себя своим ступням. Странно, ведь больше здесь никого не было.
Штайнер покачал головой и пошел дальше.
Софи родилась вне городской территории, так сказать за воротами Кёльна. Но потом город принял отца на работу переписчиком, семья переехала и получила бюргерские права. Теперь, когда Касалл умер, да и отец вот уже год как лежит в земле, мать потребовала, чтобы она вернулась домой. Но Софи отказалась. Она намерена принимать решения самостоятельно. Позади у нее двухлетний ад: брак с побоями и унижениями. Теперь все должно кончиться. Ей не хотелось переходить от одного хозяина к другому. Вообще-то сестры мечтали, чтобы Софи, как и они, стала крутильщицей нити, тогда она сможет вступить в цех и зарабатывать деньги, но к работе с нитками у Софи было ровно столько же таланта, сколько у Гризельдис — к супружеской верности. С Гризельдис Софи познакомилась в мастерской своих сестер, где та какое-то время тоже крутила нить. Гризельдис была полной противоположностью Софи: она всегда знала, чего хочет. Так что Софи даже не удивлялась тому, что она богатеет, торгуя своим телом, и при этом безо всякого ущерба для себя, Гризельдис рассказывала, что на все вопросы мужа она только пожимает плечами, и он верит, будто она до сих пор работает в мастерской. Дурачок, ничего не замечает. Он торговец и почти не бывает дома.
Софи хотела быть похожей на Гризельдис, тоже хотела стать проще и решительнее. Но ей не хватало бесстыдства. Она постоянно размышляла и регулярно натыкалась на моральные препоны. Ее натура требовала обдуманных действий: сначала необходимо взвесить все за и против, прикинув и так и этак. Вместо того чтобы принять решение, она целыми днями сидела у окна и считала лошадей на площади и удары кнутов.
— Как ты можешь говорить, что тебе противно, если ты даже не пробовала?
Гризельдис вынула из корзины сыр, хлеб и бутылку вина. Сдачу тоже выложила на стол.
— Этого надолго не хватит. Боюсь, тебе все равно придется крутить нить.
Софи кивнула. Крутить нить — это почтенная работа. Каторжная, но почтенная. Став крутильщицей, она найдет себе хорошего мужа. Такого, как Касалл, про которого отец когда-то сказал, что лучше просто не бывает. А не позволят ли ей выполнять какую-нибудь работу для факультета? Что-нибудь переписывать… По крайней мере, можно спросить, потому что от спроса никакого вреда не будет.
— Кто он? — спросила она.
— Я его не знаю. Молодой человек, не скупой. Этими деньгами можно оплатить квартиру за целый месяц; кроме того, у тебя будет хорошая еда и ты сможешь сделать первый юное кредиторам.
— А ты не чувствуешь себя грязной, Гризельдис?
Нет, грязной Гризельдис себя не чувствовала. Гризельдис родом из нищей семьи, так что постель оказалась для нее лестницей наверх. Софи прижалась лицом к стеклу. Там, внизу, взлетали и опускались кнуты лошадников. Удар, второй… Похоже, жизнь состоит из одних ударов.
Она даже не знала имени хозяина. Не знала она и названия переулка, в который ее, закутанную в длинную накидку, вела Гризельдис. В желудке обустроилась тошнота, похожая на мерзкую жабу. Мать вынуждала ее вернуться домой — если дочь откажется, то она не даст ни пфеннига. Скоро начнется новый месяц, и она не получит кредита. Или все-таки? Как вдова уважаемого магистра… Тоже можно было бы спросить, но она колебалась. Вся ее жизнь — нерешительность и колебания, и даже сейчас, когда ситуация сложилась весьма однозначно, она вышагивала настолько медленно, что Гризельдис разозлилась.
Дом, дверь, лестница, снова дверь, комната, аккуратная и чистая. Хорошая кровать у стены, окно, занавешенное легкой темной тканью, на столе — искусно изготовленные кубки, бутылка хорошего вина. Довольно мрачно, потому что горят всего две свечи. Вокруг тишина, словно здесь никто не живет.
— Час, — сказала Гризельдис, — и сними вуаль. Он уже заплатил, деньги получишь от меня. А теперь выпей.
Софи сняла вуаль, положила ее на кровать и закрыла глаза. Еще можно уйти. К матери, которая примет ее с распростертыми объятиями и пошлет в мастерскую. Возможно, она даже окажет ей услугу и сама спросит на факультете насчет переписывания…
Прочь отсюда, прочь! Она решительно встала. Тяжелые длинные юбки задели стоящий на полу кубок, и вино вылилось на дощатый пол. И тут она, замерев от ужаса, увидела, как открывается дверь. Медленно. Он даже не постучался.
Она остановилась и торопливо накинула вуаль. Он вошел и закрыл за собой дверь. Стройная фигура. Он снял перчатки и бросил их на стол. Энергичный жест. Лицо неразличимо в скудном свете свечей. Софи испугалась. Теперь это были не теоретические угрызения совести, не расплывчатое отчаяние, а конкретная боязнь конкретного мужчины. Камзол, остроносые башмаки, легкий летящий плащ.
— Вы хотите остаться под вуалью?
В голосе она уловила иронию. А еще этот голос показался ей знакомым. Где-то она его уже слышала. Но где?
— Мне это не мешает, — приветливо сказал он и бросил плащ на кровать. Потом подошел к окну и чуть-чуть отодвинул занавеску. Теперь Софи поняла, кто перед ней. Нужно немедленно бежать. Она поддернула юбку повыше и от всей души надеялась, что он не сдвинется с места. Но стоило ей добраться до двери, как он обернулся, схватил ее и снял с лица вуаль.
— Ломбарди…
Он опустил руки и вгляделся более внимательно. Бедный магистр и вдова его погибшего коллеги. «Откуда у него столько денег?» — промелькнуло у нее в голове. Какое-то время они молча стояли друг напротив друга, пока наконец он не сел на кровать.
— Я не мог знать…
— Нет, конечно же нет.
Для нее все было гораздо хуже, чем для него, потому что он просто мужчина, пришедший к проститутке, а она… она будет обесчещена, унижена и превратится в позор города и факультета, если только он обмолвится хоть словом. Он догадывался, о чем она думает.
— Я вас не выдам, — пробормотал он и уставился на носки своих башмаков. — Но мне бы хотелось знать почему. Вы настолько нуждаетесь?
