Клаудия Грос - Схолариум
— Я вас не выдам, — пробормотал он и уставился на носки своих башмаков. — Но мне бы хотелось знать почему. Вы настолько нуждаетесь?
— Касалл оставил мне одни долги, — тихо ответила она. — Представляете, сколько времени мне бы пришлось крутить нить, чтобы расплатиться? Я не хочу возвращаться к матери.
Из ее глаз полились слезы. Она почувствовала бесконечную усталость.
— Сядьте рядом со мной.
Кровать оказалась мягкой. Как ей хотелось его, этого Ломбарди, в тот раз, когда он приходил за книгой Касалла. Но здесь?! Она даже смотреть на него не могла.
— И как же давно это длится?
— Сегодня первый раз. Сначала я не хотела, но потом подумала, что это самый простой выход…
Он тихонько засмеялся:
— Воля и познание, помните? Касалл рассказывал про ваш разговор. Вы его презирали, так ведь?
— Его бы презирала любая женщина. Он бил меня и унижал только потому, что я могла читать его книги и была не глупее его. Познание, Ломбарди, это пустое место, оно подобно висящему на крючке червяку…
— А что же тогда удочка, на которой висит этот крючок?
Она повернула голову. Теперь они сидели как на факультете и вели диспут.
— А удочка, Ломбарди, это сердце. Но об этом вы, артисты, даже слышать не хотите.
— Судя по вашим словам, вы не придаете особого значения познанию. А как насчет воли? Она тоже на удочке?
— Воля следует за разумом, — пробормотала она и подняла глаза. — Фома говорит, что воля следует за разумом. Но вы в это не верите. Вы не последователь Фомы.
— В это я действительно не верю. Изучаю, потому что так записано в уставе, но думаю, что воля свободна. И думаю, что наш метод поиска истины приводит к безумию. С таким же успехом можно ждать, что дождевой червяк вдруг примется летать. Он этого не сделает, мы прождем напрасно. И все-таки мы не прекращаем рубить мир на куски и искать летающих червей.
— В Эрфурте вы читали про Оккама и Скота…
— Да, там больше к этому расположены. То, чему мы учим сегодня, будут повторять даже через пятьсот лет, — ведь разве сейчас мы не занимаемся тем, о чем думали уже за пять сотен лет до нас? Вы не были на медицинском факультете? Я слышал про персидских врачей, которые рассматривают человека как единое целое, а не как сумму костей и органов, соков и хрящей.
— А что же такое человек как единое целое? Разве это не сумма отдельных компонентов?
— Познание есть конструкт, — весело произнес Ломбарди, — точно так же и воля, и ваше сердце, о котором вы так очаровательно говорите. Это идеи, которые мы составляем, подобно тому, как можем составить себе идею летающего червяка.
Они молчали до тех пор, пока Ломбарди не встал, чтобы наполнить кубки вином.
И тут вдруг он холодно сказал:
— За этот час я заплатил много денег. Но не для того, чтобы вести с вами дискуссию. — Он протянул ей вино.
«Час закончился, — подумала она, — сейчас пройдет ночной сторож и объявит новый». Она встала:
— Деньги я вам верну.
Но он покачал головой.
— Нет, этого вы не сделаете.
Он хочет ее напугать?
— Вы можете меня уничтожить, — прошептала она, — именно этого вы хотите?
— Нет, — он засмеялся, — я ведь уже говорил, что не выдам вас. Но, видите ли, Софи, мы с вами заключили соглашение, и вы мне приятнее, чем любая другая…
Он погасил свечи. Она знала этот запах розовой воды от его волос, тяжелый и сладкий. По улице эхом разнесся голос ночного сторожа. Час прошел, но она почувствовала, что отвращение испарилось. Ломбарди был и молод, и красив, и умен, лучшего жениха ей не найти. Для мужа она была первой женщиной, и он умел только в перерыве между чтением задрать ей юбки и удовлетворить свои потребности. Ломбарди, хладнокровно использующий положение Софи, хотел, видимо, получить за свои деньги удовольствие. Он смеялся ей прямо в ухо и заставлял ее мурлыкать, как его маленькая кошка, которую он тайком протащил в схолариум. Он бы охотно рассмотрел ее поподробнее, но в комнате было темно, а он слишком ленив, чтобы зажечь свет. Так что он представил себе, как она должна выглядеть. Кожа словно лепестки магнолии, глаза как лазурное небо, на котором поблескивают белые облака. Иди сюда, моя маленькая кошечка, час подошел к концу, а мое желание — нет, мы еще даже не добрались до начала.
За окном послышались шаги. Подвыпившие студенты, возвращающиеся из пивной, они шумят и мешают жителям спать. А теперь вдобавок ко всему еще и принялись музицировать: зазвучала цыганская мелодия, которую выводили две скрипки. Наверняка жители вот-вот начнут швырять в них кружки и веретена, а потом еще и стражников позовут.
Софи прислушалась. А если и правда придет стражник? Ей нужно домой. Но Ломбарди мягким движением взял ее за руки и положил их себе на плечи.
— Они скоро уйдут, — пробормотал он и вдруг, как будто испугавшись, что она все-таки убежит, потащил ее к кровати. Как только она заметила, что дело принимает серьезный оборот, в ней снова проснулось отвращение. Притаившаяся в желудке ядовитая жаба заворочалась и попыталась выбраться наружу. Софи оттолкнула Ломбарди и выскочила за дверь. Побежала по коридору, мрачному и узкому. Вот и лестница, но внизу ведь студенты, изображающие музицирующих цыган.
Но за это время студенты уже исчезли. Дрожа от волнения, она завернулась в накидку, опустила на лицо вуаль и выбежала на улицу. К счастью, в данный момент пустынную. Софи огляделась: где это она? Пресвятая Дева, помоги! Вон там, сзади, должно быть, церковь Святой Цецилии. Значит, ей в другую сторону. Ноги уже все в грязи и нечистотах, в спешке она не успела надеть обувь. Никакого света, только луна, выглядывающая из-за туч. Наконец она добралась до сенного рынка. Запыхавшись, пробежала его насквозь, и вот она уже у своей двери. Быстрее наверх. В комнате было открыто окно. Она закрыла его и только тогда зажгла свет.
И если бы мир был голубым, как лимон, вы бы все равно захотели это доказать Вы знаете двойную истину скотизма? Что нечто может быть истинным и одновременно неистинным? Все дело в точке зрения. И я спрашиваю, где же стоите вы?
Это вопрос насчет точки зрения? Сомнению можно подвергнуть все, даже собственную точку зрения. Штайнер искал мотив, хотя в этом не было никакого смысла. Мотив он имел: месть, ненависть, зависть.
Штайнер покачал головой. Ломбарди отбрасывал тень, похожую на волка. В принципе не так уж это и важно, верит он в Бога или нет. Кто здесь в него верит? Желание что-то доказать не означает, что в доказательство требуется вложить свою веру или свою душу. И все равно, как только он увидел Ломбарди, на него повеяло холодом. Как все происходило с той женщиной из приюта? Ему пришлось пересилить себя, чтобы всадить человеку в спину нож? Ломбарди ничего не рассказывал. А к мессе ходят все, даже те, кто ни во что не верит.
Он уже готов был его спросить. Но во время мессы, перед лицом Бога, задавать такие вопросы не следует. Над их головами витал душный запах ладана, а монотонный хор служителей заполнял уши. Говорят, что существуют секты, члены которых позволяют себе совершать непотребство прямо на алтаре — надругаться над на все готовыми и больше уже не владеющими своими чувствами монахинями, которые ослеплены настолько, что совокупляются в святом месте. Кто-то ему про это рассказывал. Это были слухи, но весьма упорные. Одни забивают себя до смерти, другие занимаются травлей и убийствами, третьи развратничают в церкви. Говорят, что Ломбарди относится к последним. Штайнер уже забыл, кто ему шепнул такую новость, да и не такой он человек, чтобы с готовностью верить во все подряд. Но все-таки…
Сейчас они пойдут к причастию. У него заболели колени. Но что эта боль по сравнению со страданиями Христа? Члены клира в своих темных сутанах прошли по хорам и преклонили колена на грубом помосте.
«Вы хоть раз совокуплялись с монахиней на алтаре? Говорят, что они согласны, но может быть, и нет. Вы их насиловали? Должно быть, вы являетесь очевидцем невероятных сцен». Если он будет возводить подобные обвинения, то и сам может оказаться на кухне дьявола. Краем глаза Штайнер заметил рядом опустившегося на колени, сложившего руки и склонившего голову Ломбарди. Что будет, если спросить напрямую? Сможет ли он по реакции собеседника понять, в чем же заключается истина? Распространение гнусных слухов — это тоже грех.
Они поднялись с колен и пошли вперед. Священник что-то едва слышно бормотал себе под нос. Он почти ни на кого не обращал внимания, механически совал облатку в чужие губы, но поднял голову, когда приблизился Ломбарди. Мимолетный взгляд, вот и всё; когда подошел Штайнер, священник уже снова опустил глаза.
«Призраки. Мне повсюду мерещатся призраки с пустыми глазницами». К выходу он направился под звуки хорала. Штайнера ослепило позднее вечернее солнце. Сейчас или никогда.
