Шаги во тьме - Пензенский Александр Михайлович

– А как же объявление? – не поднимая век, прошептал Шейман.

– О награде? Уже успели разместить?

Еврей кивнул.

– Забудется. Ну или придумаете сказку какую-нибудь для писак. Сговоритесь с каким-нибудь подставным информатором, существенно дешевле.

– Ох, молодой человек. Я скажу страшную для еврея вещь, но от того она не перестанет быть правдой: разве тут уже о деньгах речь? Ведь если кто-то признается, то это конец всему. Чего ради я жил, если кто-то из детей решил меня ограбить?

– Может, это Эзра?

– Эзра у нас с пеленок. С тех пор как мор забрал обоих его родителей, пусть там, где они сейчас, им будет лучше, чем нам. Он мне сын не меньше, чем родные. А может, и больше. Потому что родных жалеть легче. Потому если это сотворил кто-то из моих детей, то зачем старому жиду дальше коптить это небо? Ох, пан полковник. – Шейман открыл глаза, поднялся. – Я поговорю с ними.

Вечер медленно, но настойчиво обнимал столицу. Почти доползшее до крыш солнце уже протискивалось только лишь между домами, отдав переулки и даже улицы зябкой тени. Маленькими искорками зажигались фонари, пока еще редкие и робкие, и лишь спокойная, ленивая Нева светилась золотым широким проспектом. Но и на ней в мостовых подбрюшьях залегли непроницаемые черные тени. К Петербургу на мягких кошачьих лапах подкрадывалась ночь. Готовясь к ней, обжорные заведения разогревали жаровни, на лед выкладывались шампанское и устрицы, лепились и обваливались пожарские и киевские котлеты, оркестры канифолили струны и продували сверкающие трубы, официанты и певички прочищали горло – ночной мир готовился встречать фраки и страусиные перья. Чиновный люд попроще, из тех, что обедали дома отварной курицей с кашей, завинчивал бутылочки с чернилами, протирал стальные перья, выравнивал стопочки с исписанными за день листами и строго махал запачканными ладошками на припозднившихся посетителей – все-все, до завтра с вашими делами и прошениями, пора и честь знать!

Александр Павлович, вновь облачившись в свой обычный костюм, вышел из участка, огляделся. Домой совершенно не хотелось. Он решительно вскочил на подножку стоящей у тротуара пролетки, тронул извозчика за плечо:

– В «Маджестик» [11], братец. И не торопись, шагом – мне подумать нужно. Получишь не за скорость, а за время.

Откинувшись на кожаные подушки и скользя рассеянным взглядом по вывескам Казанской улицы, Свиридов курил и перебирал в памяти все события сегодняшнего длинного дня. Ему казалось, что он упускает какую-то важную деталь, какую-то мелочь, которая не дает сложиться картине. Перелистал свои записи в блокноте, сперва быстро, по диагонали, потом внимательнее, водя пальцем по карандашным строчкам, – ничего. И все равно какой-то червячок засел где-то у виска, ощутимо, почти физически копошился в сознании, повторяя: «Ты что-то видел, вспоминай!»

– Прибыли, барин. Медленнее только на своих двоих.

Александр Павлович удивленно огляделся: и правда, вот он, Невский. Шумит многоголосьем, гудит клаксонами, цокает копытами, звенит трамваями, ослепляет витринами. Свиридов расплатился, сошел на тротуар. У кассы кинотеатра изучали репертуар несколько по-вечернему одетых мужчин без дам. С афишной тумбы на них задумчиво и томно смотрела Вера Пашенная.

Александр Павлович сунул в окошко кредитный билет, получил в ответ билет в театр и сдачу мелочью, поднялся по широкой лестнице. До сеанса еще оставалось полчаса, но «Маджестик» был заведением респектабельным, в фойе играл целый оркестр, так что зрители имели возможность провести ожидание с приятностью. Музыканты наигрывали модные мелодии сезона, хрустальная многоярусная люстра отражалась в медных трубах, бриллиантовых декольте и бриллиантиновых проборах, пахло дорогим табаком и фиалковыми духами.

– Александр Павлович!

Зина была в другом платье, с высокой талией, будто сошла со страниц «Войны и мира» или прямо с экрана из нашумевшей этим летом кинокартины «1812». Свиридов поклонился, пожал протянутую руку Маршала.

– Сядем вместе? Непременно сядем вместе.

– Да я, собственно, не собирался… У меня тут встреча неподалеку, просто пришел несколько ранее, вот и зашел… Скоротать чтобы… Прошу прощения. – Александр Павлович сконфуженно дернул уголком рта, попятился к лестнице, развернулся, чуть не сбежал по ступеням.

Зина нахмурилась, взяла мужа под руку.

– Тебе не кажется, что он какой-то странный в последнее время? Будто бы избегает нас.

Константин Павлович пожал плечами, щелкнул «брегетом».

– Думаю, он просто еще не свыкся со своим положением. Нужно время. А у нас его нет: уже пора, скоро сеанс.

Зина укоризненно сжала мужу локоть за неудачный каламбур, еще раз посмотрела на выход из фойе, продолжая хмуриться, но все-таки дала увлечь себя в зал.

А Свиридов, выскочив на улицу, чуть ли не с риском для жизни перебежал Невский проспект, проскочив между задними колесами пролетки и радиаторной решеткой истерично взвизгнувшего шинами «Рено», отмахнулся от донесшейся оттуда брани и остановился лишь на углу Садовой. Дернул пуговку воротничка, достал папиросы и, ломая спички, зашептал:

– Ей-богу, попрошу отставку. Так же нельзя. Что же это такое? Это же что-то совершенно немыслимое. И ведь решительно невозможно не встречаться. Но чтобы и вне службы, вот так? Надо собраться. Возьми себя в руки! Господи, хоть к бабке-ворожее иди!

И вдруг он прервал свои шепотные стенания, углядев впереди какое-то изменение в неподвижной доселе аркаде Гостиного. Он сощурился, вглядываясь в полумрак, не до конца осиленный фонарями. У лавки Шеймана гремела ключами темная фигура. Заперев, человек подошел к двери цветочницы с пушкинским именем, скрылся внутри. Лейб Шейман! Это становилось интересным. Александр Павлович прислонился к стене, укрывшись в тени, посмотрел на часы. Когда дверь снова выпустила на улицу Лейба Ицхаковича (без букета!), Свиридов опять подтянул манжету. Восемь минут. Недолго.

Пока Шейман-младший удалялся по улице, Александр Павлович оставался на месте, пытаясь решить, следовать за юношей или же навестить госпожу Савельеву. И хорошо, что замешкался. Из арки дома на другой стороне Садовой появилась скрюченная глаголем фигура в широкополой шляпе, замерла, вглядываясь в темноту, в которой только что скрылся молодой Лейб, просеменила через улицу и тоже нацелилась на дверь цветочной лавки. Ицхак Эфраимович собственной персоной!

– Что за собачья свадьба? – пробормотал Свиридов, опять засекая время и в очередной раз радуясь своему недавнему приобретению – наручным часам со светящимися радиевыми стрелками.

Старший Шейман не провел внутри и трех минут – дверь распахнулась, и в освещенный длинный прямоугольник буквально вывалился простоволосый ювелир. Шляпа вылетела следом, сопровождаемая яростным криком цветочницы:

– И чтоб больше даже за дверную ручку не брался, чурбан старый! Сначала патлы твои повыдираю, а потом городового кликну! Указывать он мне тут будет, как жизнь проживать! Уяснил?!

Но пружина притянула дверь обратно, избавив несчастного еврея от необходимости отвечать на последний вопрос. Что-то бормоча, он наклонился за шляпой, поднял ее и, даже не отряхнув, с яростью нахлобучил на блестевшую в электрическом свете плешь – и смачно плюнул прямо на дверное стекло. И тут же, будто сам испугался содеянного, чуть не бегом припустил в ту сторону, куда несколькими минутами ранее удалился его старший сын.

Александр Павлович сплюнул на тротуар вконец размокшую и так и не зажженную папиросу, достал новую, закурил. Вполне могло статься, что увиденное только что Свиридовым никакого касательства к полумиллионному ограблению не имело, но Александр Павлович не любил непонятных совпадений. И служба его состояла именно в том, чтобы всякие неясности прояснять, хотя бы они и всего лишь косвенно касались основного дела. Решительно кивнув собственным мыслям, Свиридов отбросил папиросу. Та рассыпалась искрами, спугнув в темном углу какую-то живность – то ли кошку, то ли крысу. Александр Павлович поежился, направился к одиноко светящейся двери, но сделал лишь пару шагов, как та снова открылась, и послышался женский голос, но теперь уже другой, более юный, правда, тоже с недобрыми интонациями: