Увидеть огромную кошку - Мертц Барбара

Давид откинулся на спинку стула.

– Возможно, теперь она признает, что ты мужчина, и позволит тебе заниматься любимым делом – даже курить сигареты!

Рамзес улыбнулся.

– Если бы она не читала мне столько лекций о вреде курения, я бы, вероятно, и не прикоснулся к ним.

Нефрет поставила стакан на стол и заставила себя открыть рот. Рамзес выглядел совершенно спокойным и разговаривал абсолютно нормально, но она знала, что всё далеко не в порядке. С этим нужно было что-то делать. Она не могла вынести мысли о том, что он будет проводить без сна ночь за ночью, уставившись в темноту.

– Ты не хочешь поговорить об этом? – настойчиво спросила она.

– Нет.

– Тогда буду говорить я. Ты хотел убить его?

– Нефрет! – воскликнул Давид.

– Успокойся, Давид. Я знаю, что делаю. – «По крайней мере, надеюсь», – подумала она. Она потянулась к руке Рамзеса. Его кисть напоминала связку хвороста. – А ты, Рамзес?

– Нет! Нет, я только... – Он попытался убрать руку, но Нефрет не отпускала её. И он не мог высвободиться, не причинив ей боли. – Не знаю, – прерывисто прошептал он. – О Боже! Я не знаю!

Он слепо повернулся к ней, и она подалась ему навстречу, прижав его лицо к груди.

– Ты сделал то, что должен был сделать, – тихо и ласково промолвила она. – Неужели ты думаешь, что я или Давид не поступили бы точно так же, если бы могли? У тебя есть друзья, которые любят тебя, Рамзес. Не отталкивай нас. Не пытайся вынести всё в одиночку. Ты сделал бы то же самое для нас, милый мой.

Она почувствовала, как он глубоко вздохнул. Затем поднял голову, и она откинулась назад, позволяя ему отодвинуться.

– Спасибо, – официально произнёс Рамзес.

– Бывают моменты, когда я бы с радостью прикончила тебя, Уолтер Пибоди Эмерсон, – выдавила Нефрет.

– Я знаю. Мне очень жаль. Я не очень хорошо разбираюсь в подобных вещах. – Он поймал её руку и поднёс к губам. – Когда-нибудь, возможно, ты научишь меня, как в них разбираться.

– Тебе уже лучше? – с тревогой спросил Давид. – Возможно, тебе стоит выпить ещё стакан.

Все взяли ещё по одному, и после непродолжительной беседы пошли вместе с Нефрет туда, где их ждал Риша. Нефрет любезно согласилась, чтобы её подсадили в седло. После её отъезда юноши направились в комнату Рамзеса, где обнаружили, что кровать уже занята.

– Наверно, её притащила Нефрет, – покорно вздохнул Рамзес, пытаясь оторвать Сехмет от подушки, в которую кошка вцепилась, как прилипала, выпустив когти и распластав тело. Рамзес бросился на кровать рядом с Сехмет и заложил руки за голову.

– Хочешь спать? – спросил Давид, сидевший на полу со скрещёнными ногами. – Я уйду, если ты устал.

– Я не устал. Ты хочешь поговорить?

– Только… надеюсь, теперь с тобой всё в порядке. Я видел, что ты обеспокоен, но не знал, что сказать.

– Я в порядке.

– Нефрет всегда знает, что сказать.

– Всегда. Я до сих пор не знаю ответа на её вопрос, но его нужно было задать. А теперь... теперь я могу принять ответ, каким бы он ни был.

– Она замечательная. Какая женщина!

– Да. Надеюсь, ты не влюбишься в неё, Давид.

– Она моя сестра, мой друг. Как бы то ни было, однажды ты женишься на ней…

– Я?

– Но, безусловно, это самое лучшее решение, – продолжил Давид, озадаченный его реакцией. – Так поступают все, даже в вашей Англии. Вы любите друг друга, а она очень богата и очень красива. Так почему же ты не хочешь жениться на ней?

Даже Давид, знавший Рамзеса лучше, чем кто-либо другой, никогда не видел своего друга таким – как будто с его лица содрали кожу, обнажив не кости и мышцы, а чистые эмоции. У Давида перехватило дыхание.

– Прости меня. Я не понял.

– Пока нет. Не совсем.

– Нет, – признал Давид. – Я читал истории, которые ты давал мне, и стихи; и есть стихи на арабском языке о желании мужчины иметь женщину. Их я понимаю, но ваши западные разговоры о любви меня очень смущают. Поднимать шум чуть ли не до небес из-за такой простой вещи!

– Это действительно невозможно описать. – Рамзес рассеянно глядел на кошку, переместившуюся к нему на живот. – Это нужно пережить. Как, например, запредельное опьянение.

– Возможно, ты предпочтёшь не признаваться в этом.

– А почему бы и нет? Для меня эта ночь стала ночью саморазоблачения и, думаю, пора заканчивать. Нефрет была абсолютно права, благослови её Бог. Излить душу другу – это облегчение, но я не мог говорить об этом с ней.

Давид издал ободряющий звук. Рамзес попытался сесть, но Сехмет отказалась двигаться.

– Чёрт, – выругался он. – Как бы тебе это объяснить? Возьмём, к примеру, мою мать. Ты бы назвал её чудесной?

– Ну...

– Нет, Давид. Она красивая женщина, и у неё много замечательных качеств. Но для моего отца она просто самая красивая, желанная, умная, забавная, раздражающая, приводящая в ярость – самая великолепная, самая чудесная женщина на свете. Он любит её за все эти качества, включая те, которые сводят его с ума. И именно так я отношусь к Нефрет. Знаешь, от некоторых черт её характера можно действительно сойти с ума.

– Но она красива, – недоумённо возразил Давид.

– Да. Но я не поэтому... Я же сказал, что это невозможно объяснить.

– Хорошо, – вздохнул Давид с видом человека, пытающегося следовать по лабиринту с завязанными глазами в густом тумане. – Ты чувствуешь это… чувство. Но в чём трудность? Ты хочешь её – так почему бы тебе не взять её? Я думаю, твоим родителям будет приятно, а она очень тебя любит…

Рамзес застонал.

– Если бы ты голодал, удовлетворила бы тебя корка хлеба?

– Это, безусловно, лучше, чем ничего. О, – запнулся Давид. – Поэтическая метафора, не так ли?

– Видимо, не очень хорошая. Я знаю, что она любит меня. Она любит и тебя, и матушку, и отца, и проклятых кошек! – Бессознательно он начал гладить Сехмет, у которой хватило здравого смысла на сей раз не отреагировать, вонзив в него свои когти. – И ты полагаешь, что мне этого достаточно? Она не должна знать, какие чувства я испытываю к ней, Давид, если только… пока я не докажу, что достоин её, и заставлю её испытывать те же чувства ко мне. Невероятно сложная задача! А что до моих родителей, то пройдут годы, прежде чем они сочтут меня достаточно взрослым, чтобы жениться.

– Сколько же тебе должно быть лет? – спросил Давид.

Рамзес снова простонал и закрыл лицо руками.

– Моему отцу было почти тридцать. Дяде Уолтеру – двадцать шесть. Мистеру Питри [249] – далеко за сорок!

Методичное перечисление прозвучало бы забавно, если бы не было таким трагично серьёзным. Давида оно обескуражило ничуть не меньше. Тридцать лет для восемнадцатилетнего – это на грани старости.

– Твои чувства могут измениться, – предположил он.

– Хотел бы я поверить в это.

Давид не знал, что ответить. Но рискнул:

– Должен сказать, звучит довольно паршиво.

Рамзес криво усмехнулся и сел, устроив кошку на руке.

– Самое трудное – скрывать эти свои чувства. Она такая милая и такая нежная, и когда она касается меня, я... Какого чёрта, мне может повезти; возможно, придётся сдерживать себя всего лишь десять-одиннадцать лет вместо пятнадцати или двадцати. Что мне делать с этой треклятой кошкой?