Иоанна Хмелевская - Смерть беспозвоночным
— Вот интересно! — удивился пан Тадеуш. И в ответ на мой вопросительный взгляд пояснил: — Интересно то, что вы мне сказали. Видите ли, Дышинский мне признался, что общался в Буске как раз с таким типом, глупым и… он сказал, устрашающим. Ну почти ваши слова повторил.
Нет, я не сразу решила, что мне несказанно повезло. Такой фарт в жизни — большая редкость.
— Не знаю, был ли это тот, кто мне нужен, — только вздохнула я и направилась в кухню. — Но чаем я вас все равно угощу. Будете пить?
— От чая еще никогда не отказывался. Пожалуйста, если можно. А говорили они с Дышинским на темы, которые живо обсуждаются во всех окололитературных кругах, и не только. Вся польская интеллигенция взбудоражена. И хотя Дышинский не привык откровенничать, вчера даже со мной разговорился, так злободневна эта тема, от нее все в их среде если не кипит, то по крайней мере булькает…
Не дойдя до кухни, я резко развернулась и рысцой бросилась к гостю, в конце концов, стаканы никуда не денутся, а чайник я издалека услышу, когда закипит.
— Ну, говорите же! — затеребила я своего литагента. — Что он вам сказал, когда разоткровенничался?
За долгое наше знакомство пан Тадеуш, став моим литературным агентом, привык к мысли, что его главной обязанностью является удовлетворение всех моих капризов. Задвинув бумаги обратно в папку, он сосредоточился, старясь поточнее передать мне содержание откровений писателя.
— У него в этом Буско–Здруе состоялась встреча с читателями. Он отдыхал в Буске. Так библиотекарша или хозяйка их пансионата?
— Это неважно! Дальше!
— Ну да это не столь важно. Воспользовалась случаем и попросила его провести такую встречу. И на этой встрече как раз и произошел разговор, столь расстроивший его. А встреча обычная, знаете, как всегда…
— Знаю! Дальше! — нетерпеливо взмахнула я рукой.
А я никогда и не утверждала, что у пана Тадеуша сладкая жизнь в общении со мной.
— …Один из участников, возможно читатель, прицепился к пану Дышинскому, наверное, это был последний вопрос из зала, так мне кажется, иначе писатель мог бы как‑нибудь от него и отвертеться…
Тут из кухни раздался свист чайника. Крикнув пану Тадеушу, чтобы молчал, пока не вернусь, я бегом помчалась в кухню, побила все рекорды в приготовлении чая и бегом же вернулась с двумя стаканами на подносике. Ничего не разбив и не разлив!
— Ну, и что дальше?
— Вот я и говорю — очень нахальный тип! Он во что бы то ни стало захотел поговорить со знаменитым писателем об экранизации литературных произведений, представляете? Ведь это все равно что в доме повешенного говорить о веревке. А на эту тему с ним пытались уже поговорить некоторые из его слушателей, раз вся общественность бурлит, и бедняга так после этого разговора расстроился, что раздражение и сегодня в нем чувствуется. Вы же понимаете, какие у писателя возникают ассоциации…
— К черту меня! О чем они говорили?!
— Поэтому он начал с привета вам…
— И привет к черту! Дальше! То есть, я хотела сказать, — большое спасибо, и ему передайте привет от меня…
— Что удивило Дышинского, — с некоторой опаской поглядывая на меня, продолжал пан. Тадеуш, — так это то, что его собеседник выразил глубочайшее убеждение: любая экранизация делает писателю отличную рекламу, без нее никто бы не знал о книге и не читал бы ее. Дышинский воспринял такое заявление как оскорбление…
— Приступ ярости Дышинского можете опустить, — поспешила вставить я. — И без того очень хорошо это себе представляю.
— Да я и не сумел бы вам его как следует описать, он никак не мог успокоиться и даже в разговоре со мной гневно фыркал. К тому же собеседник Дышинского был из тех людей, которые всегда все лучше всех знают, упрям как дикий осел и разумом тоже ему подобен, приводил множество каких‑то бессмысленных примеров. У Дышинского создалось впечатление, что этот субъект, видимо, пришел к самому концу авторской встречи, никаких высказываний писателя и его аргументов не слышал. Дышинский, человек культурный, взял себя в руки, набрался терпения и попытался объяснить нахалу, что дело обстоит как раз наоборот, во всяком случае тогда, когда речь идет об известных и широко читаемых произведениях. И ему показалось, что он в чем‑то убедил собеседника или, по крайней мере, заставил его засомневаться в своей правоте. И даже этот самонадеянный тип вроде бы чему‑то обрадовался, хотя это показалось Дышинскому уже и вовсе странным.
— И кем был этот самодовольный читатель?
— Не знаю, об этом как‑то не зашла речь.
— А как он выглядел?
— Тоже не знаю, Дышинский не описывал.
— А что еще говорил тот субъект?
Пан Тадеуш явно растерялся.
— Боюсь, больше вам я ничего не смогу рассказать. Речь шла в основном о реакции Дышинского. И еще о Вайхенманне. Это понятно, он главная персона во всех этих преступлениях. Дышинский даже пошутил, что заподозрил бы самого себя, если бы не был слишком ленив…
— Мало! — пожурила я своего литагента. — Уж не могли его поподробней расспросить!
— Так я же не знал, что пригодится, — оправдывался пан Тадеуш. — А собственно, о чем расспрашивать?
— Да о том типе! Раз уж слепой курице попалось жемчужное зерно… Мне бы и в голову не пришло…
— Так, может, пани просто лично побеседует с паном Дышинским, я могу это устроить. Да хоть прямо сейчас!
— Нет! — остановила я своего усердного помощника, который уже принялся листать свой блокнот в поисках нужного телефона. — Давайте лучше сделаем так: вы мне оставите его номер, сотового или домашнего, а я еще подумаю.
Пан Тадеуш так и сделал и предложил перейти к тем делам, из‑за которых он ко мне приехал. Я согласилась и подписалась под чем‑то, чего даже не прочла, занятая своими мыслями. И пришла к выводу, что не я буду беседовать с писателем Дышинским, а следователь Гурский. Может, мне удастся уговорить его, только надо подобрать аргументы поубедительнее и убедить его… В чем? Вот именно, в чем? Может, Гурский догадается сам? А то я вот ломаю голову, вся издергалась, а никак не ухвачу какую‑то дельную и умную мысль, которая наверняка засела у меня в голове, но никак в руки не дается. А то, что дается, — ну просто невероятно глупое и противоречивое! К тому же никак не отловлю нужных мне людей.
Не успел пан Тадеуш уйти, как я снова принялась отлавливать.
***— Да не скрываюсь я от тебя, и вообще ни от кого, только от своей матери! — нетерпеливо бросила мне в телефон Миська. — Вот, увидела на автоответчике, что ты звонила, и, видишь, сама звоню тебе. Если бы я не отключала телефон, драгоценная мамуля звонила бы мне весь день напролет. Знаешь, я как‑то устроила эксперимент, не стала отключаться и позволила ей звонить, сколько хочет, а потом подсчитала ее звонки. Двенадцать штук! Нет, я не ограничилась одним днем, позволила ей звонить несколько дней подряд. И вывела средний показатель — двенадцать звонков в день!
Я невольно заинтересовалась экспериментом.
— И ты отвечала на ее звонки?
— Конечно. Чтобы потом не говорила: десять раз звонила потому, что я не отвечала.
— И что же она тебе говорила?
— Что какая‑то странная погода установилась — не известно, тепло или холодно, так, может, хоть собственная дочь соизволит посоветовать родной матери, как одеться, выходя из дому. Что, кажется, испортила клетчатый зонтик, а кошки так неудобно заснули в кресле, не задавят ли они друг дружку? Что у нее кончается мука, а в аптеке теперь новая фармацевтка, и ей совсем незнакомая? И почему к ней никто не приходит в гости? А сосед очень приволакивает ногу при ходьбе и вообще жутко шаркает. И кажется, один из ее домашних цветочков погибает. Порвалось кружево на рубашке, которую ей еще отец подарил. В телевизоре совсем нечего смотреть. А за дверыо кто‑то так страшно расчихался, что она наверняка заразилась. И еще ей просто необходим новый чай с мятой, у старого, возможно, кончился срок годности…
Ничего не поделаешь, пришлось невежливо перебить собеседницу.
— Опомнись, сколько можно? И все это ты помнишь наизусть?
— Запомнишь, если приходится выслушивать по сто раз. И что самое обидное — она безошибочно умудряется позвонить в самое неподходящее время, начиная с семи утра. Ты до сих пор была безопасной, потому я тебе и звоню. Говори, в чем дело.
— Ничего особенного, мне нужен твой Петрик Если можно, номер его телефона домашнего и мобильного.
— И зачем он тебе? Я просто из любопытства спрашиваю.
У меня не было никаких оснований укрывать от нее пана Выстшика.
— Из‑за его крестного. Наверняка он его видел? Мне надо знать, как тот выглядит.
— Крестный отец Петрика?
— Ну да, крестный Петра Петера.
— Странные у тебя желания. Я лично не знаю, как он выглядит, но слышала, что недавно просто вывел из себя его мать. Я говорю о мамаше Петрика.
— И ничего удивительного…
— Я тоже так думаю. А что, ты его знаешь?
