Галина Куликова - Рукопашная с Мендельсоном
– Вольно, – устало сказала Лайма. – Один идет спать, другой отправляется искать Мельченко. А я пока поколдую над костюмом для Ивана.
* * *Летний театр был забит зрителями до отказа. Мероприятия такого уровня проходили в городе редко, поэтому повышенный интерес к нему местных жителей был вполне объясним. Выступающих встречали и провожали громовыми аплодисментами, вне зависимости от уровня исполнительского мастерства и музыкальных предпочтений. В общем, атмосфера в зале царила самая доброжелательная.
– Может, ничего? – вдруг севшим от волнения голосом спросила Лайма. – Может, проскочим?
– Наверняка, – неуверенно отозвался Медведь, с тревогой выглядывая из-за кулис на сцену.
Корнеев отстраненно улыбался, думая о чем-то своем. Кажется, он уже планировал, как будет плести свою электронную паутину вокруг Мельченко и Шаткова, и был при этом похож на паука-линифида, который плотоядно присматривается к новому участку леса, где летает и ползает много вкусных насекомых. Между тем сам Григорий Мельченко пребывал невдалеке от них – его лысина поблескивала в боковой ложе зрительного зала, где разместились члены жюри.
В этот момент к Лайме подбежал запыхавшийся администратор:
– «Заводные матрешки»? Очень хорошо. Пойдемте, я провожу вас в вашу гримерку. Ваш выход через тридцать минут. Сразу после австралийских аборигенов.
– А что тут делают аборигены? – поинтересовалась Лайма. – Кидаются в зрителей бумерангами?
– Играют на диджириду. – Администратор вытер платком вспотевший лоб.
– Где-то я слышала это слово.
– Такая дудочка, – напомнил ей очнувшийся от компьютерных грез Корнеев. – Помнишь, на выставке? Ее термиты выедают изнутри.
– Точно, – обрадовалась Лайма так, как будто идентифицировать музыкальный инструмент аборигенов было сейчас главным.
– Они долго выступают? – спросил Медведь, надеявшийся отстреляться как можно быстрее.
– Долго, – сообщил администратор, – минут двадцать, не меньше. Там, знаете, звуки природы, голоса зверей и птиц. Но имейте в виду, их программа может немного затянуться, особенно если они войдут в транс.
– Если они затянут, мы тоже войдем в транс, – недобро пообещала Лайма. – Так что лучше следите за регламентом.
– Если они входят в транс, их ничем не остановишь, – угрюмо ответил администратор. – На репетиции их не могли два часа со сцены выгнать, а ведь другие коллективы ждали! Но сейчас мы с ними специальную работу провели, и они клятвенно обещали уложиться в отведенное время, слово дали!
В гримерке члены группы «У» распаковали чемодан, в котором принесли свои концертные костюмы, вынули бубен, а Медведь осторожно развернул серую мешковину, достал блестящую двуручную пилу и осторожно поставил ее в угол. Пила немного прогнулась и звякнула. Корнеев с опаской посмотрел на нее.
– Ну что ж, – тяжело вздохнула Лайма, – начнем готовиться к триумфальному выходу на сцену.
Видимо, австралийцы сдержали свое аборигенское слово, потому что ровно через полчаса администратор уже стучал в дверь гримерной.
– «Заводные матрешки», ваш выход!
И члены группы «У» гуськом отправились за ним на сцену. Уже на подходе они услышали голос ведущего:
– Сейчас выступит самобытный отечественный коллектив из далекого Сыктывкара. Его творчество в чем-то консервативно, но в чем-то и весьма современно и даже, я бы сказал, по-хорошему провокационно. Это смесь классики и авангарда, которые, впрочем, твердо стоят на крепком фундаменте самобытной народной музыки. Однако не хочу предвосхищать события – пусть артисты демонстрируют свое искусство, и вы, дорогие зрители, сейчас сможете сами оценить их уникальное дарование. Итак, трио «Заводные матрешки», фортепиано – Лайма Скалкина, ударные – Евгений Корнетов, соло на пиле – Иван Зайцев!
– Что это он такое говорит? – сквозь зубы процедил Медведь. – Почему это я Зайцев?
– И откуда он этот текст взял? – так же тихо спросил у Лаймы Корнеев. – Послушаешь, так мы просто корифеи жанра.
– Это я надиктовала, – призналась Лайма. – Фамилия – чтобы тебя, Иван, получше замаскировать. Методом «от противного».
– Меня и так замаскировали – дальше некуда, – буркнул Медведь. – У меня от вашего костюма глаза режет. И теперь я понял, почему вы в гостинице меня сами регистрировали – чтобы я раньше времени свою новую фамилию не узнал.
– А текст этот в пресс-центре фестиваля составляли, – чтобы отвлечь его, зачастила Лайма. – Мне кто-то позвонил оттуда, попросил в двух словах объяснить, какую музыку мы играем. Я в двух словах и объяснила.
– Отлично, – произнес Корнеев. – Теперь осталось только оправдать ожидания Синюкова и добрейшей публики.
Когда «Заводные матрешки» вышли на сцену, стало очевидно, что ожидания они оправдали. Во всяком случае, по части провокационности.
Медведь в обтягивающих плавках, резиновой шапочке, скрывавшей прическу, очках для плавания и с огромной пилой наперевес был похож на заблудившегося в тайге дайвера, собравшегося запастись дровами.
Тащивший свой бубен Корнеев, который наотрез отказался надевать «крестьянские шмотки», оставил из заранее приготовленного костюма только сапоги. Вырядился же он в эксклюзивные лохмотья от «Дольче и Габбана». На голове у него была какая-то хрень с кисточкой, благодаря чему он удивительно напоминал скомороха, которого прогнали с ярмарки за пьянство.
Лайма выглядела приличнее всех в своей короткой юбочке и с густо нарумяненными щеками. Корнеев заставил ее надеть кокошник, который, путешествуя из Москвы в Чисторецк, слегка скособочился, зато придавал костюму яркую народную окраску.
Зрители сидели молча, завороженные открывшейся картиной. Они забыли даже про традиционные приветственные аплодисменты. Заранее предупрежденная ведущим о том, что надо говорить, Лайма, подойдя к микрофон у, дрогнувшим голосом произнесла:
– Вы сейчас услышите композицию, которая называется «Движение мысли туда и обратно».
И зачем-то добавила:
– Исполняется впервые.
Немного оправившийся от шока зал громко захлопал, поощряя оригинальный коллектив к действию. Тогда трио рассредоточилось по сцене.
Лайма обреченно уселась за фортепиано, Корнеев трусливо попытался укрыться за огромным динамиком, стоящим у самых кулис. Медведь, единственный, кто чувствовал себя довольно уверенно, сел на принесенный рабочим сцены высокий табурет, по-хозяйски расположив пилу и взяв руки смычок от контрабаса.
Под сводами Летнего театра наступила вежливая тишина – любители фольклора застыли в ожидании первых волнующих звуков. Но тут раздался оглушительный грохот – это Корнеев случайно уронил бубен, а микрофоны, понаставленные везде где только можно, усилили звук до чрезвычайности. Зрители испуганно вздрогнули.
Далее события развивались следующим образом. Корнеев, нагнувшись за бубном, ударился головой о динамик и громко, на весь зал вскрикнул «Ой!». Медведь обернулся посмотреть, что происходит за спиной. Увидев держащегося за голову Корнеева, он перевел взгляд на Лайму, которая вместо того, чтобы начать игру, корчила ему зверские рожи и отчаянными жестами давала понять – мол, сделай что-нибудь.
Медведь не был до конца уверен, что правильно понял своего командира, однако раздумывать было некогда, и он, продолжая корнеевский возглас, затянул:
– Ой, мороз, мороз,
Не морозь меня,
Не морозь меня,
Моего коня!
Тут оправившаяся от шока Лайма ударила по клавишам, и Медведь замолчал, как будто его вырубили из сети.
Лайма тем временем честно пыталась исполнить фрагмент из какого-то раннего ноктюрна Фридерика Шопена. Так, как она его помнила по урокам в музыкальной школе. Но от волнения она взяла неверный темп, отчего задуманная великим композитором прекрасная, светлая и умиротворяющая мелодия стала превращаться не то в разухабистую тарантеллу, не то в аморальный чарльстон. Поняв, что ее явно занесло не в ту степь, но не в силах остановиться, Лайма, не прекращая издевательского опыта над Шопеном, умоляюще крикнула:
– Иван, начинай!
Медведь, всегда отличавшийся прекрасной реакцией, тут же взялся за пилу и смычок. По залу пронесся такой долгий, томительный, рвущий душу звук, что застыли все, включая Лайму. Но пока народ приходил в себя от первого потрясения, снова грянул бубен. На сей раз Корнев не уронил его, а просто решил напомнить присутствующим, что на сцене не дуэт, а трио.
Однако Иван, вдохновленный удачным началом, уже не обращал на такие мелочи внимания. Это и был тот самый экспромт, на который Лайма возлагала большие надежды. Медведь играл на пиле с большим воодушевлением, так проникновенно и завораживающе, что через некоторое время почти весь зрительный зал раскачивался в такт чарующей мелодии. Со стороны это напоминало сцену незабываемой встречи бандерлогов с мудрым, но голодным удавом.
