Джорджетт Хейер - Тупое орудие
– Почти слишком правдоподобно. – Ханнасайд нахмурился. – И что вы сделали?
– Дал ему конфетку и отправил домой к маме, – весело отрапортовал сержант.
Знавший своего сержанта Ханнасайд, по-видимому, одобрил его неуставное поведение, ибо сказал:
– Да, наверно, это было самое разумное. Он подождет. Теперь насчет этого Чарли Карпентера, о котором вы говорили по телефону.
Сержант посерьезнел.
– Это находочка! – сказал он. – Тут мы встречаемся со второй неожиданностью. Естественно, я полагал, что отпечатки пальцев нам ничего не дадут. И вот что мы получили.
Он поднял с письменного стола папку и вручил ее начальнику. В ней был портрет молодого человека, два набора сфотографированных отпечатков пальцев и краткий, лишенный эмоций отчет о жизнедеятельности некоего Чарли Карпентера двадцати девяти лет, рост 173 сантиметра, вес 72, 5 кг, волосы светло-каштановые, глаза серые, особых примет не имеет.
Ханнасайд читал, и брови его от изумления поднимались, ибо в отчете речь шла о мелких нарушениях закона, увенчавшихся сроком в восемнадцать месяцев за мошенничество.
– Действительно неожиданность, – сказал он.
– Не вписывается, верно? – подхватил сержант. – И я так сначала подумал.
– Пижон. – Ханнасайд рассматривал фотографию. – Волосы, похоже, подвитые. Ладно, сержант, я вижу, вас так и распирает от новостей. Выкладывайте.
– Его дело вел Ньютон, – сказал сержант. – Кроме этих маленьких прегрешений, он не много узнал о нем. Молодой мот, без образования, ищет красивой жизни. Немного поет и танцует; был на сцене – не то чтобы очень заметно; одно время служил в качестве жиголо[7] в дешевом дансинге в Ист-Энде; кажется, имел большой успех у женщин: вы знаете этот тип. Совсем не из тех, кто по образу жизни был близок покойному Эрнесту. Я уж думал, что совершил открытие века и опроверг Бертильона[8], когда Ньютон сказал нечто такое, что открыло передо мной новые горизонты.
– Ну?
– Он сказал, что во время ареста, который был, как вы заметите, в ноябре 1935 года, Чарли жил с актрисой – это значит первый ряд кордебалета – по имени Энджела Энджел.
– Энджела Энджел? – Ханнасайд задумался. – Примерно год назад было дело, относившееся к девушке по имени Энджела Энджел. Самоубийство?
– Да, – ответил сержант. – Шестнадцать месяцев назад, если точно. – Он раскрыл папку, в которой лежали найденные в «Грейстоунз» бумаги Эрнеста Флетчера, и взял верхнюю фотографию. – А это, супер, и есть Энджела Энджел.
Ханнасайд взял фотографию и сразу узнал девушку, которая утром показалась чем-то знакомой сержанту.
– Как только Ньютон назвал имя, а назвал он его только потому, что на нее, бедняжку, было особое дело, я все вспомнил, – продолжал сержант. – Ею занимался Джимми Гейл, от него-то я тогда и услышал эту историю. Покончила с собой, и никто не мог узнать, по какой причине. Не то чтобы она попала в беду, она танцевала в шоу в кабаре Дьюка, на счету в банке у нее была приличная сумма. Все равно, в один прекрасный вечер она сунула голову в газовую духовку. Во всем деле как будто нет ничего особенного. И все же какие-то обстоятельства слегка заинтересовали Гейла. Во-первых, она не оставила письма с объяснением, что, по мнению Гейла, уже необычно. В девяти случаях из десяти самоубийца оставляет письмо, из-за которого какой-нибудь сукин сын будет до конца дней чувствовать себя убийцей, заслуживает он этого или не заслуживает. Она не оставила. Более того, так и не удалось установить ее настоящее имя. Даже банковский счет она открыла на имя Энджелы Энджел. Может, у нее совсем не было родных, может, они решили не объявляться и не предъявлять права; судя по всему, она была не из тех, кто открывает подругам свои тайны. Когда дошло до дела, никто в кордебалете не знал историю ее жизни. Они знали только, что за семь или восемь месяцев до самоубийства она познакомилась с очень приличным джентльменом, который устроил ей стильную квартирку со всеми вытекающими последствиями.
– Флетчер?
– Складывая одно с другим и прибавляя несколько простых фактов, приходишь к выводу, что это он, шеф. Не то чтобы я установил имя, ничего я не установил. У Дьюка и сейчас работают две девушки, танцевавшие с Энджелой, но ни одна из них вроде бы не слышала настоящего имени ее приятеля. Они помнят только, что она называла его Бубу, – по-моему, уважающий себя джентльмен вряд ли может смириться с таким прозвищем.
– Какое-нибудь описание?
– Да – средних лет, темноволосый, худощавый, подтянутый. Ну просто Эрнест, как живой. Но если подумать, то и масса других людей тоже как живые, но хватит об этом. Как я сказал, он стильно обустроил Энджелу, и она сменила работу в кабаре на жизнь в золоченой праздности. Это случилось через шесть месяцев после того, как друг Чарли сел в тюрьму. У Дьюка об Энджеле ничего не слышали в течение следующих шести месяцев, то есть до декабря 1935 года, когда она пожелала устроиться на свое старое место.
– Брошена?
– Такой вывод напрашивается, – осторожно сказал сержант, – вот златокудрая Лили…
– Кто?
– Одна из танцовщиц. Она заявила и тогда и сегодня, когда я говорил с ней, что Энд-жела была замкнутая, как улитка в раковине, и ничего не рассказывала. Отсеивая зерно от плевел, что не так-то просто, когда Лили начнет болтать, я пришел к заключению, что покойный Эрнест (или ему подобный) сделался великой любовью Энджелы. Только сам он остыл. Но, учитывая, что она не была в беде и имела кое-какие сбережения, я должен сказать, по-моему, он обращался с ней не так уж плохо. Тем не менее златокудрая Лили твердит, что разбил сердце ей он, а не кто-то из крутившихся вокруг нее мужчин. Через пару месяцев она решила, что без покойного Эрнеста жить не может, и сунула голову в газовую духовку, и это все.
– Бедняжка! Чем больше я узнаю про Флетчера, тем меньше он мне нравится.
– Ну, будьте справедливы, шеф, – взмолился Хемингуэй. – Это же не растление малолетней! Энджеле следовало предвидеть, что случится в конце концов. Но, очевидно, она ничего не соображала. Что до меня, то я бы хотел знать, какова тут роль Чарли Карпентера.
– Вы что-нибудь выяснили о его передвижениях с момента выхода из тюрьмы? Когда это было точно? – Он взглянул в досье на столе. – Июнь 1936-го! Как раз год назад. Что он делал все это время?
– Понятия не имею, – признался сержант. – Знаю только, что ни за что его не забирали. Забавно, правда? Если он стремился к великому отмщению, чего ради он ждал целый год?
Ханнасайд снова посмотрел на фотографию.
– Месть? Разве он похож на мстителя?
– Нет, ничуть. Скорее похож на тупицу и слабака, и, судя по всему, он эгоист и хам, не способный подумать о ком-то, кроме себя. Нет, мне с первого взгляда показалось, что он хотел подоить покойного Эрнеста. Без особенного успеха, чего и следовало ожидать, исходя из его послужного списка.
– Да, – согласился Ханнасайд. – И тут мы наталкиваемся на убийство.
– Как лбом на стену, – согласился сержант. – И концы не сходятся.
– Где-то что-то повисает. Впрочем, он соответствует описаниям Гласса и миссис Норт… Но, конечно, описания эти слишком расплывчатые.
– О, так у вас была миссис Норт?
– Была, и, если я не ошибаюсь, она полагает, что Флетчера убил ее муж.
Сержант широко раскрыл глаза.
– В этих пригородах чего только не навидаешься! Ну и дела! А что об этом говорит Ихавод?
– Я пока ничего ему не говорил, так что он не удостоил меня своим мнением.
– Что-то будет, когда он пронюхает. Он выучит целую главу, чтобы обрушить на нас. Но эта идея о муже миссис Норт сильно осложняет дело. Что же случилось на вашем конце, шеф?
Ханнасайд кратко пересказал оба разговора с Хелен Норт. Сержант слушал внимательно, в его блестящих проницательных глазах, прикованных к лицу начальника, постепенно нарастало отвращение.
– Ну, что я вам говорил? – воскликнул он, дослушав Ханнасайда. – Вся сцена уже забита посторонними. И вот что я еще скажу: когда мы покончим с делом, мы будем до отвала сыты этой мадам Норт. Могу поспорить, она решила, что нам сам Бог велел бегать по кругу, пока она разыгрывает свою трехактную пьесу-загадку. Удивляюсь, шеф, как это вы позволяете втягивать себя в ее нелады с мужем. Больше того, какой смысл скрывать от него дело с расписками? В конце концов он же узнает.
– Вероятно, но я не думаю, что в мои обязанности входит открывать ему глаза.
Сержант фыркнул.
– А какой он из себя, этот муж? Он как-нибудь объяснил, отчего вернулся домой на неделю раньше?
– Нет. Он парень приятный на вид. Знаете, малость высокомерный и думает больше, чем говорит. Решительный тип, такого не просто вывести из себя, и вовсе не дурак.
– Надеюсь, мы возьмем его за жабры, – бессердечно приговорил сержант. – Надо думать, он будет для нас такой же докукой, как и его жена. Алиби у него нет?
