Наталья Горчакова - Я написала детектив
— А когда они пропали? — не отступала я в свою очередь.
— Неделю назад. Пришла из магазина, смотрю: их нет. Я сразу увидела. На обоях два ярких пятна выделяются. Вокруг-то выгорело, а они так и бросаются в глаза.
— Больше ничего не взяли?
— Не взяли. Ни Мане, ни Писсарро, ни Куинджи, ни Левитана, ни Бакста… — с задумчивым видом перечисляла Анфилада, чье внимание привлекла теперь чайная ложка, безусловно, достойный объект для изучения, но не настолько же, чтобы забыть о краже.
— А посмотреть можно? — прервала я очередное молчание.
— Конечно, моя дорогая, пойдемте. Я вам все покажу.
Вновь обретя прежнюю живость, старушка бодро вскочила и повела меня в комнату. Я с любопытством пошла за ней.
Вид комнаты, завешанной картинами, поверг меня в мгновенный шок. Я с трудом пришла в себя от изумления.
Ну и квартира! Просто музей. Разве такое может быть? Что это? Подделки?
— Все подлинники, — ответила на мои мысли старушка.
Она не ясновидящая? То у двери дежурит, то мои мысли читает.
Как же могло сохраниться такое богатство? Не понимаю.
— Одно время все в кладовке за разными вещами лежало, боялись показать, — вновь пояснила Анфилада Львовна, — время тогда такое было, сами понимаете.
Определенно она ясновидящая.
И имя Галерея ей подошло бы куда больше. Этого добра хватит на галерею средних размеров. Краем глаза я увидела продолжение экспозиции в другой комнате.
Я не спеша рассматривала одну работу за другой, не веря, что вижу такое.
Снова повеселев, хозяйка рассказала историю каждой из картин, которые были крайне увлекательны. Что бы там ни было, но теперь мне совсем не хотелось уходить.
Строчки Николая Заболоцкого сами собой пришли на ум:
Любите живопись, поэты!
Лишь ей, единственной, дано
Души изменчивой приметы
Переносить на полотно.
Ты помнишь, как из тьмы былого,
Едва закутана в атлас,
С портрета Рокотова снова
Смотрела Струйская на нас?
Ее глаза как два тумана,
Полуулыбка, полуплач,
Ее глаза как два обмана,
Покрытых мглою неудач.
Соединенье двух загадок,
Полувосторг, полуиспуг,
Безумной нежности припадок,
Предвосхищенье смертных мук.
Когда потемки наступают
И приближается гроза,
Со дна души моей мерцают
Ее прекрасные глаза.
Мы переходили от картины к картине, от одного шедевра к другому.
Голова у меня шла кругом. Кто бы мог подумать, что в обычной московской квартире за неприметной дверью хранятся такие сокровища! Удивляюсь только, почему грабители унесли всего две картины. Я бы не смогла из этого обилия выбрать наиболее привлекательные. Мне нравились все. Особенно мирискусники. Никогда раньше не видела так запросто в квартире Бакста, Бенуа, Лансере. При желании могла бы даже прикоснуться к ним, рассмотреть каждый мазок. В коллекции практически не было случайных работ. И я почти не дыша смотрела на них. Почему же взяли только две? Непонятно. Спешили, не хотели привлекать внимания? Должна быть какая-то причина.
Мы вошли в гостиную, где ярко синими пятнами выделялись два прямоугольника от исчезнувших работ. Один в углу, другой над комодом, тоже, надо сказать, вполне антикварным.
Когда довольно интересная экскурсия была закончена, я спросила:
— Анфилада Львовна, вы не боитесь жить в такой квартире? Ведь этому же цены нет.
— Да что вы, деточка. У нас ведь и сигнализация подведена, и решетки на окнах. В подъезде кодовый замок.
Да, еще мы открываем двери, не спрашивая, любому, кто позвонит.
— Почему же эта сигнализация не сработала, когда в квартиру проникли воры?
Анфилада Львовна как-то смутилась, расстроилась, стала переставлять вещички теперь уже на комоде.
— Не знаю. Отключили, должно быть.
— А почему взяли именно эти две картины? Неужели они самые ценные?
— Может, понравились…
Объяснение было неубедительным и довольно детским. Другого я не получила. Когда речь зашла о пропаже, старушка неожиданно стала менее разговорчивой. Почему бы это?
— И никто не видел, чтобы в вашу квартиру кто-нибудь входил или выходил?
— Никто.
— Анфилада Львовна, у вас были посетители за последнее время?
— Виталик заходил.
— Я имею в виду кто-нибудь незнакомый, кого вы не ждали.
— Незнакомый? Дайте подумать… Вот недели две-три назад пришла девушка. Из соцзащиты, что ли… Такая молоденькая, лет семнадцать, худенькая, рыженькая, с веснушками, очень приятная и общительная. Принесла мне помощь. Сказала, что всем пенсионерам раздают. По распоряжению московского правительства.
Чтобы у нас принесли что-то домой? Ну уж вряд ли, не стоит надеяться. Только не в Москве, столь густонаселенной.
— И что это была за помощь?
— Продукты, комплект постельного белья. Красивый такой, с кружавчиками.
— Ей вы картины показывали?
— Она сама их увидела: дверь с кухни была открыта. «Ой, какая прелесть, — говорит, — это что, репродукции?» Ну я и показала. Мне не жалко. Пусть девочка посмотрит.
— И сказали, что они подлинные?
— Наверное, я уже не помню.
Ничего не скажешь, бабушка просто сама ищет неприятностей. И очень активно. Надо же быть такой беспечной!
— Ей так все понравилось. Девочка сама рисовать любит, хотела даже в художественный институт поступать, часа два у меня сидела в полнейшем восторге.
Собиралась поступать в художественный институт — и не отличит репродукцию от картины? Это что-то новое в моей практике. О таком я раньше не слышала.
— Я ей и про Виталика рассказала. Потом она ушла.
— Что рассказали? Что Виталик в милиции работает?
— Может, и об этом говорила.
Нет, Анфилада Львовна, вы совсем не так просты, как кажется на первый взгляд. И все же картин-то нет.
— А как звали ту девушку?
— Точно скажу — Галочка. Фамилия — Смирнова, как у Виталика. Я потому про него и вспомнила.
— Анфилада Львовна, а о себе она что-нибудь вам рассказывала?
— Ни словечка.
Ясное дело. Даже если она и захотела бы что-нибудь рассказать, ее тут же лишили бы такой возможности.
Я открыла свой блокнот и записала — Галя Смирнова, семнадцать лет, рыжая, с веснушками, худая, приятная, общительная, работает в социальной службе.
— А еще кто-нибудь приходил? Может, картинами интересовался?
— Картинами-то все интересуются, — она глубоко вздохнула, — дети мои вон звонят постоянно: «Мама, как там картины? Ты их никому не продавала?» Я понимаю, у них своя жизнь. Что им эти картины? Так, материальная ценность. Это для меня они много значат. У них отношение иное. Наверное, я в этом виновата, не смогла донести до них, чтобы прониклись. Другие они. Это мы в свое время скромно жили. Сейчас иначе. Машины им подавай, шубы, компьютеры эти, телевизоры во всю стенку, мебель кожаную. Счастливы они от этого, что ли? Все больше волнуются, что им не достанется. Лучше бы про здоровье спросили.
Дети. Ну что ж. Такое тоже не исключено. Всякое бывает. Стоит проверить этот вариант. Потом решим.
— А кроме ваших детей кто про картины спрашивал?
— Хотели в одной галерее в центре сделать выставку из нашего собрания. Звонила мне ее хозяйка, уговаривала.
— И что вы на это ответили?
— Отказала. Зачем лишний раз афишировать? Ни к чему это.
— А как называется галерея?
— «Нео-арт». А вы посмотрите: какой уж тут нео-арт, — широким жестом обвела она комнату, — у нас только классика.
Я сделала следующую пометку в блокноте: «Галерея „Нео-арт“».
— Как они узнали о вашей коллекции, если вы об этом никому не говорили?
— Среди знатоков, деточка, это всегда известно. Из этого тайны не сделаешь. Да, вот еще, я уж и забыла, сейчас только вспомнилось. Почти месяц назад приходил один, искусствоведом поначалу вздумал прикинуться. Я его, безусловно, в пять минут раскусила. Он потом уж признался, что просто хочет купить пару картин.
— Случайно не Бенуа и Ренуара?
— Бенуа хотел. А вторая — что-нибудь из Шишкина. Если цена будет разумной, сказал, три картины купил бы.
— И вы тоже отказались?
— Я свою коллекцию по кусочкам растащить не дам. Мой дед не для того ее собирал, а отец сберег, чтобы потом какой-то предприниматель у себя в офисе повесил да похвастался перед такими же бизнесменами, для которых что Ренуар, что лубочная картинка — все одно. Сколько мы страху натерпелись за свою жизнь, пока это добро в доме лежало, что как найдут — арестуют. Тогда и по меньшему поводу людей хватали, а у нас еще происхождение, сами понимаете, неподходящее.
— А как вы поняли, что он не искусствовед?
— Я ведь много лет проработала в Пушкинском музее в хранилище. У нас искусствоведов перебывало — страсть, не перечислишь. У меня глаз наметан. Я их сразу вижу. И по разговору, и по манере поведения, и по внешности отличить могу. Конечно, о своей коллекции я никогда не распространялась. Вела себя тихо и скромно. Не то предложениями бы замучили. И без того то и дело ходят, а так прохода не давали бы. Так что этого я в два счета вывела на чистую воду.
