Ариэль С. Уинтер - Смерть длиною в двадцать лет
– Значит, вы мой поклонник? – сказал я, основательно приложившись к своему стакану.
Монтгомери робко пожал плечами, но, когда заговорил, в словах его было столько же страсти, сколько когда-то в моих – когда писательство еще было для меня развлечением.
– Я прочел «Жаркая как лето» в четырнадцать. Мне дядя дал, он живет в Западной Вирджинии. Я как только дочитал до конца, сразу начал заново и прочел еще раз.
– Ну роман-то вам понравился? Он не очень хорошо продавался, хотя и получил хорошие отзывы.
– Да, понравился, но моя любимая ваша вещь это «Только до семи». Хотя так, наверное, все считают. Я вообще прочел все ваши книги, и большинство из них – не по одному разу.
Он заметно разошелся, потом, поняв это, смущенно потупился, но мне нравились его речи, и я даже не думал его останавливать. Свой «Джин Рики» я уже успел прикончить, и бармен выставил передо мной новую порцию.
– Так что это за пьеса у вас была? Как, вы говорите, она называется?
– «Призрак».
Изогнув брови, я жестом побудил его продолжать.
– Это история бывшего раба, который живет на Западе в доме, где обитает привидение белого рабовладельца. И они все время беседуют о разных вещах – о рабстве, о свободе, обо всем, обо всем… О том, что такое вообще – быть человеком.
– И все?
– Да, все. – Он посмотрел на свое пиво, к которому до сих пор так и не притронулся. – Но ее надо смотреть, тогда будет понятнее, о чем она.
Наполовину опустошив свой стакан, я снова похлопал его по спине.
– Да вы пейте, пейте. – Он взял свой бокал и сделал робкий пробный глоточек, а я тем временем продолжал: – Значит вы работаете в газете? Надо же, а я вот никогда не мог пойти на такое. Когда-то очень давно поработал с годик в одной крохотной провинциальной газетенке, и мне этого хватило.
– Ну, жить-то чем-то надо.
Понимающе кивнув, я допил свой «Джин Рики».
– Театральными пьесами тоже не заработаешь, если, конечно, их не начнут ставить в Нью-Йорке, но даже и тогда… – вздохнул он.
– Вот как?
– Нет, в Нью-Йорке в театре можно очень даже хорошо заработать. Но только если повезет. Или если ты знаком с нужными людьми.
Я махнул бармену.
– Ну это как сказать. Я, например, знаком с нужными людьми, а вот с везением дело у меня обстоит хуже. – Бармен поставил передо мной третью порцию, и одна моя половина настойчиво мне подсказывала пить медленно и долго, в то время как другой половине было абсолютно чуждо благоразумие. – А знаете, я тоже когда-то написал пьесу.
– «Отдать должное».
Нахмурившись, я кивнул, потрясенный его осведомленностью.
– Да вы и впрямь мой поклонник. Я, признаться, не думал, что меня еще кто-то читает.
– Читают, еще как читают!
– Да? И кто же?
Тут он растерянно умолк.
Улыбнувшись, я покачал головой и дружески обнял его за плечи.
– Да это и не важно. Мне достаточно, что вы меня читаете. Что вы знаете пьесу «Отдать должное».
Мне действительно было очень приятно осознавать, что меня воспринимают так серьезно. Я ведь уже почти забыл, что такое почет и слава. И сейчас мне даже стало немного легче. Хотя, возможно, просто сказывался выпитый алкоголь. Но, в любом случае, я почувствовал себя веселее и, подняв стакан, сказал:
– Даже моя жена, скорее всего, не знает пьесу «Отдать должное».
Он снова посмотрел на свое пиво, вспомнил, что ему вроде бы тоже полагается пить, поэтому взял стакан в руки так, словно это была кружка с горячим какао, и сделал маленький глоточек. Он знал о моих книгах, поэтому наверняка знал и о Клотильде. О Клотильде знали все. Я даже пожалел, что привез ее сюда в свое время.
Я потеребил его за плечо и похлопал по спине.
– Но вы продолжайте. Расскажите мне о своих планах. Новую пьесу собираетесь написать?
Он сразу оживился.
– Да, я работаю сейчас над одной вещью. На самом деле, это пока всего лишь задумка.
– А вот вы сказали, что знаете мою пьесу «Отдать должное». Ну и что вы о ней думаете? Понравилась она вам?
– Конечно. Это великолепная пьеса, я прочел ее с огромным удовольствием. – Он внимательно заглянул мне в глаза, видимо, желая убедиться, не обидел ли меня, и поспешил прибавить: – Ну я не видел ее на сцене, только читал, однако уверен, что на сцене она тоже прекрасна. Я это хотел сказать.
– А ваша новая пьеса, о чем она будет?
Бармен поставил передо мной еще один стаканчик, рядом с недопитым. Как я понял, он принял меня за гуляку и транжиру. Ну и пусть, почему бы и нет? Спасибо Карлтону. Ну, или Ви – уж ей-то точно спасибо. Кивнув на Монтгомери, я сказал бармену:
– Его пиво тоже запиши на мой счет.
– Ой, мистер Розенкранц, благодарю, но разве я могу…
– Можете, можете. Мы же с вами отмечаем знакомство. Мое знакомство с моим единственным поклонником. – Я поднял свой стакан, а он свой. Мы чокнулись и выпили.
– Мистер Розенкранц, а можно мне взять у вас интервью?
– Давай как-нибудь в другой раз, приятель. Главный редактор твоей газеты все равно не согласится его опубликовать. К тому же ты вроде бы сказал, что освещаешь только городские новости.
Он пожал плечами.
– Так о чем будет твоя новая пьеса?
Он взял себе еще пива. Сейчас он держался уже гораздо более раскованно, потому что наконец-то захмелел. И вовремя, кстати, потому что меня, похоже, уже порядком развезло.
– Я назвал ее «Фурии мщения». Это история о фермерской семье. О матери троих детей, от которой сбежал муж, и вот однажды ее маленького сына переехал трактор, раздробив ему ногу. Мать повезла его в больницу, но там принимали других пациентов и не оказали помощи ее сыну. Она отвезла ребенка обратно домой, но рана на ноге у него загнила, и мальчик умер. Тогда женщина с двумя другими детьми вернулась в больницу и перерезала им горло прямо в приемном отделении. При этом она все время повторяла, что это ничем не отличается от того, как они поступили с ее первым ребенком.
– А такое на самом деле было?
– Ну, почти такое. До момента, где она убивает двух других своих детей. Тут я немного присочинил. Но один ребенок на самом деле умер.
Я покачал головой.
– Не-ет… Ты не можешь убить прямо на сцене двоих ребятишек. Никто не станет ходить на такую пьесу. И никто не захочет играть в такой пьесе. А что, если тебе сделать по-другому? Допустим, она не убивает детей, а только собирается, на этом театральное действие останавливается, и под конец на сцену выходят фурии из древнегреческой мифологии. И они…
– И что они делают?
– Ну, не знаю… Допустим, окружают ее и показывают ей, что так поступать нельзя, что это неправильно.
– Это как «Рождественская Кэрол»?
– Не знаю, это же твоя пьеса. Ты автор, и ты не должен прислушиваться к советам никому не нужного старого неудачника.
– Нет, почему, мне понравилось. Фурии выбегают на сцену, окружают героиню и…
– Исаак на горе, – сказал я, прикончив содержимое очередного стакана и уже обливаясь противным липким потом.
Монтгомери смотрел на меня с еще большим обожанием, чем в первый момент нашей встречи.
– А вы не могли бы… ну, если, конечно, задержитесь еще здесь, в городе… Не могли бы вы сесть вместе со мной за написание этой пьесы?
– Нет, сынок, нет. Тебе на самом деле этого не надо.
– Надо! – с жаром возразил он.
Я смотрел на него в раздумье. Молодой, энергичный, жаждущий творить соавтор, возможно, был как раз тем, чего мне сейчас так не хватало, для того чтобы снова взяться за перо. Быть может, рядом с ним я бы возродился как писатель, и тогда мне бы больше не пришлось строчить унизительные телеграммы с просьбой о деньгах. Это и времени отняло бы немного – скорее всего, не больше недели. Да за неделю я сумел бы даже десять пьес насочинять, будь в хорошей рабочей форме.
Я похлопал его по спине, придвинулся поближе и разве что только не взъерошил его волосы – все-таки это было бы чересчур для взрослого парня. Держась за него, чтобы не свалиться с табурета, я сказал:
– А может, нам действительно попробовать? Чем черт не шутит, а? Если не добьемся ничего, то хотя бы посмеемся от души.
Он достал из кармана блокнот и ручку и принялся записывать.
– Итак, они идут на гору к Исааку… – Он остановился и посмотрел на меня вопросительно. – Подождите-ка, а как языческие фурии попали у нас в Ветхий Завет?
– Когда фурии появятся на сцене, публика либо воспримет это, либо нет, поэтому мы вполне можем себе позволить намешать всякой всячины.
Он понял, что я прав, кивнул и снова стал писать. А я продолжал вещать. Причем это получалось у меня так легко – совсем без натуги. Уж не знаю почему, но я воодушевленно сочинял на ходу, и мы то и дело обменивались идеями, отказывались от них, потом возвращались к ним снова, а бармен выставлял нам новую выпивку, и Монтгомери теперь пил наравне со мной. И он тоже перешел на крепкий напиток – на ром с колой – и, насколько я заметил, пить он, оказывается, очень даже умел. Я же порядком уже воспрял духом и достиг уже своего любимого состояния, когда у меня наступал творческий прилив. В этом состоянии полной умственной сосредоточенности мне всегда легко работалось. Все мои лучшие произведения были написаны в этом состоянии. В состоянии алкогольного опьянения. Звучит-то как прекрасно – алкогольное опьянение!
