Луиза Пенни - Разные оттенки смерти
– Ты почему здесь? – спросила она, сверля его взглядом.
– А вы? Только не говорите, что приехали сюда из Трех Сосен, чтобы поддержать Клару.
Рут посмотрела на него как на сумасшедшего:
– Конечно не для этого. Я здесь по той же причине, по какой и все остальные. Бесплатная еда и выпивка. Но я уже свою норму выполнила. Ты поедешь потом на вечеринку в Три Сосны?
– Нас пригласили, но я, скорее всего, не поеду.
Рут кивнула:
– Хорошо. Мне больше достанется. Я слышала, ты развелся. Наверно, она тебе изменяла. Это вполне можно понять.
– Ведьма, – пробормотал Бовуар.
– Тупица, – откликнулась Рут.
Бовуар перевел взгляд куда-то в сторону, и Рут проследила за ним. Бовуар смотрел на молодую женщину в другом конце зала.
– Ты можешь найти кого-нибудь получше, чем она, – сказала Рут и почувствовала, как напряглась рука, которую она держала.
Ее собеседник молчал. Она устремила на него проницательный взгляд и снова посмотрела на женщину, на которую уставился Бовуар.
Лет двадцати пяти с небольшим, не толстая, но и не худая. Не хорошенькая, но и не уродина. Не высокая, но и не коротышка.
Она казалась совершенно средненькой, совершенно непримечательной. Кроме одного.
Эта молодая женщина излучала благополучие.
На глазах у Рут к той группе подошла женщина постарше, обняла молодую за талию, поцеловала.
Рейн-Мари Гамаш. Рут встречалась с ней несколько раз.
Умудренная жизнью старая поэтесса посмотрела на Бовуара с повышенным интересом.
Питер Морроу разговаривал с несколькими галеристами. Это были второстепенные фигуры в мире искусства, но и с ними не мешало поддерживать хорошие отношения.
Питер знал, что здесь Андре Кастонге, владелец галереи, и очень хотел поговорить с ним. Еще он заметил критиков из «Нью-Йорк таймс» и «Фигаро». Он скользнул взглядом по залу и увидел, что фотограф снимает Клару.
Она на мгновение отвернулась, поймала его взгляд, пожала плечами. Он приветственно поднял бокал и улыбнулся.
Может быть, ему стоит подойти к Кастонге и представиться? Но вокруг галериста собралась толпа, а Питер не хотел выставлять себя в глупом свете. Лучше держаться в стороне, словно ему ни к чему Андре Кастонге.
Питер снова перевел взгляд на владельца маленькой галереи, который говорил, что был бы рад устроить выставку работ Питера, но у него уже все расписано.
Краем глаза он увидел, как расступилось кольцо вокруг Кастонге, чтобы пропустить Клару.
– Вы спрашиваете, что я чувствую, когда смотрю на эту картину, – сказал Арман Гамаш. Они вдвоем смотрели на портрет. – Я чувствую себя успокоенным. Утешенным.
Франсуа Маруа удивленно посмотрел на него:
– Утешенным? Но почему? Может быть, вы радуетесь тому, что сами не озлоблены? Может быть, ее безмерный гнев делает ваше собственное чувство более приемлемым? Кстати, как мадам Морроу назвала эту картину?
Маруа снял очки и наклонился к бирке, прикрепленной к стене. Потом он отступил назад, с лицом еще более озадаченным, чем прежде.
– Она называется «Тихая жизнь». Интересно почему?
Маруа снова принялся разглядывать портрет, а Гамаш увидел, что Оливье идет по залу, глядя на него. Старший инспектор приветственно улыбнулся и не был удивлен, когда Оливье отвел взгляд в сторону.
По крайней мере, он знал почему.
Рядом с ним Маруа выдохнул:
– Понимаю…
Гамаш снова посмотрел на торговца картинами. Маруа больше не удивлялся. Налет сдержанности и умудренности как рукой сняло, на лице появилась искренняя улыбка.
– Все дело в ее глазах, верно?
Гамаш кивнул.
Тогда Маруа наклонил голову, глядя не на портрет, а в толпу. Глядя с недоумением. Он снова повернулся к картине, потом снова к толпе.
Гамаш проследил за его взглядом и не удивился, увидев, что глаза его собеседника устремлены на пожилую женщину, которая разговаривает с Жаном Ги Бовуаром.
Рут Зардо.
Бовуар имел раздраженный вид, как это нередко случалось с людьми, находящимися близ Рут Зардо. Зато у той было вполне довольное выражение.
– Ведь это она, верно? – спросил Маруа возбужденным и тихим голосом, словно не хотел, чтобы кто-то еще узнал его тайну.
Гамаш кивнул:
– Соседка Клары по Трем Соснам.
Маруа как зачарованный смотрел на Рут. Для него картина словно ожила. Потом они с Гамашем одновременно повернулись к портрету.
Клара написала ее в образе забытой и озлобленной Девы Марии. Изнуренной прожитыми годами, злостью, обидами, настоящими и надуманными. Преданной дружбой. Отказом в заслуженном уважении и любви. Но было в ней и что-то еще. Туманная догадка в этих усталых глазах. О чем-то еще невидимом. Скорее об обещании. Далеком слухе.
Все мазки кисти, все составляющие, все цвета и оттенки свелись к двум крохотным деталям. Двум белым точкам.
В ее глазах.
Клара Морроу уловила момент, когда отчаяние сменяется надеждой.
Франсуа Маруа отошел на полшага и мрачно кивнул:
– Это удивительно. Прекрасно. – Потом Гамашу: – Если только это не обман.
– Вы о чем? – спросил Гамаш.
– Может быть, это вовсе и не надежда, – сказал Маруа, – а всего лишь игра света.
Глава третья
На следующее утро Клара поднялась рано. Надела резиновые сапоги, свитер поверх пижамы, налила себе кофе и села в деревянное садовое кресло за домом.
Официанты выездного ресторана все прибрали, и не осталось никаких свидетельств вчерашнего приема с множеством гостей, барбекю и танцами.
Клара закрыла глаза и подставила лицо молодому июньскому солнцу, слушая птичий щебет на рокочущей речушке Белла-Белла в конце их сада. Чуть меньший шум производили шмели, они летали вокруг пионов, ползали по бутонам, залезали внутрь. Исчезали.
Суетились без дела.
Все это казалось комичным, смешным. Правда, столько всего вокруг казалось смешным, если не знать подоплеки.
Клара Морроу держала в руках теплую кружку, вдыхала аромат кофе и свежескошенной травы. Сирени, пионов и молодых, пахучих роз.
Это была та самая деревня, которая появлялась, когда маленькая Клара залезала с головой под одеяло. Деревня, прятавшаяся за тонкой деревянной дверью ее спальни. Там, по другую сторону двери, спорили ее родители; там братья не замечали ее; там звонил телефон, но никогда – ей; там на нее смотрели так, будто ее и не было, – сквозь нее на кого-то другого. На кого-то красивее. Интереснее. А на Клару там натыкались, будто она была невидимкой, обрывали ее на полуслове, будто она и не говорила.
Но когда она закрывала глаза и натягивала одеяло на лицо, ей представлялась маленькая миленькая деревня в долине. С лесами, цветами и добрыми людьми.
Где суетиться без дела – добродетель.
Сколько Клара себя помнила, она хотела только одного, хотела даже больше, чем персональной выставки. Не богатства, не власти, даже не любви.
Клара Морроу хотела быть своей. И вот, когда ей скоро пятьдесят, эта ее мечта сбылась.
Что, если выставка была ошибкой? Согласившись на выставку, не отделила ли она себя от других?
Перед ее мысленным взором всплывали сцены прошедшего вечера. Ее друзья, другие художники, Оливье, который перехватывал ее взгляд и одобрительно кивал. Радость, которую она испытала, познакомившись с Андре Кастонге и другими. Счастливое лицо куратора. Барбекю в деревне. Еда, выпивка и фейерверк. Живой оркестр и танцы. Смех.
Облегчение.
Но при свете дня тревога вернулась. Хуже всего было не в разгар шторма, но при легком тумане, приглушавшем солнечный свет.
И Клара знала почему.
Питер и Оливье уехали за газетами. Чтобы привезти слова, которых она ждала всю жизнь. Рецензии. Отзывы критиков.
Блестящая. Провидческая. Виртуозная.
Скучная. Подражательная. Предсказуемая.
Что там будет написано?
Клара сидела, прихлебывала кофе и пыталась не думать об этом. Не замечать, как удлиняются тени, подползают к ней с ходом времени.
Раздался хлопок автомобильной двери, и Клара съежилась на своем кресле – резкий звук вернул ее к реальности.
– Мы верну-у-улись, – пропел Питер.
Клара услышала шаги, приближающиеся к ней, огибающие коттедж. Она вскочила, повернулась и увидела Питера и Оливье. Но они не шли к ней – они стояли без движения. Словно превратились в больших садовых гномов.
И смотрели не на нее, а на клумбу.
– Что там? – спросила Клара, направляясь к ним, ускоряя шаг при виде выражения на их лицах. – Что случилось?
Питер повернулся и, уронив газеты на траву, остановил Клару, чтобы она не подходила ближе.
– Вызывай полицию, – сказал Оливье.
Он подался вперед, к клумбе многолетников с пионами, дицентрой и маками.
И с чем-то еще.
Старший инспектор Гамаш выпрямился и вздохнул.
Сомнений не осталось. Убийство.
У женщины, лежавшей у его ног, была сломана шея. Если бы она лежала внизу лестничного пролета, он, возможно, и подумал бы, что это несчастный случай. Но она лежала на спине в цветочной клумбе. На мягкой траве.
