Луиза Пенни - Разные оттенки смерти
Глаза у Клары были широко раскрыты, сердце колотилось. Из желудка поднималась горечь.
Она боялась, что ее стошнит.
– А, вот вы где, – сказал Дени Фортен, появившийся в дверях бистро.
Он с удовольствием посмотрел на Андре Кастонге, который при его появлении вскочил и чуть не опрокинул бокал с белым вином.
Франсуа Маруа, однако, остался сидеть на месте. Он почти никак не прореагировал на появление Фортена.
«Как ящерица, – подумал Фортен. – Растянулась на камушке и греется под солнцем».
– Tabernac![66] – воскликнул Кастонге. – Какого дьявола вам тут надо?
– Вы позволите? – спросил Фортен и сел за столик, не дожидаясь, пока Кастонге или Маруа ему откажут.
Они всегда возражали, если он хотел занять место за их столиком. Уже не одно десятилетие. Тайный заговор торговцев и галеристов, теперь постаревших. Как только Фортен решил, что не хочет быть художником, и открыл собственную галерею, они сомкнули ряды. Против посягнувшего на их монополию новичка.
И вот он сидит перед ними. Он стал успешнее, чем любой из них. За исключением, может быть, этих двоих. Из всех представителей мира искусства Квебека Фортен считался с мнением только этих двоих – Кастонге и Маруа.
Что ж, когда-нибудь им придется признать его. И возможно, это случится сегодня.
– Я слышал, что вы здесь, – сказал он, давая знак официанту принести еще выпивку.
Он видел, что Кастонге уже хорошо приложился к белому вину. Но Маруа прихлебывал охлажденный чай. Напиток аскетический, изящный, выдержанный. Холодный. Как и сам этот человек.
Фортен переключился на пиво из малой пивоварни. «Макослан». Молодое, золотистое, дерзкое.
– Что вы здесь делаете? – повторил Кастонге, сделав ударение на «вы», словно Фортен обязан был отчитываться перед ним.
И Фортен чуть не поддался инстинктивной потребности ублажить этих людей.
Однако он взял себя в руки и обаятельно улыбнулся:
– Я здесь по той же причине, что и вы. Чтобы подписать договор с Морроу.
Маруа наконец зашевелился. Медленно, очень медленно дилер повернул голову, посмотрел прямо в глаза Фортену, потом медленно, очень медленно поднял брови. Если бы это сделал кто-то другой, то такой жест мог бы показаться комичным. Но в исполнении Маруа он выглядел устрашающе.
Фортен почувствовал, как его прошиб холодный пот, словно он увидел голову горгоны Медузы.
Он с трудом проглотил слюну и не отвел взгляда, надеясь, что даже если и превратится в камень, то, по крайней мере, с выражением небрежной неприязни на лице.
Кастонге разразился смехом:
– Вы? Договор с Морроу? У вас уже был шанс, и вы его благополучно профукали. – Кастонге ухватил бокал и сделал громадный глоток.
Официант принес еще порцию выпивки, но Маруа поднял руку, останавливая его.
– Мы, пожалуй, уже достаточно выпили. – Он посмотрел на Кастонге. – Может, пришло время немного прогуляться, как вы думаете?
Но Кастонге не думал. Он взял бокал.
– Вы никогда не подпишете договор с Морроу. И знаете почему?
Фортен отрицательно покачал головой и тут же мысленно отругал себя за то, что вообще прореагировал на этот вопрос.
– Потому что они знают, что вы собой представляете, – громко заявил Кастонге.
Так громко, что все разговоры вокруг них стихли.
За отдаленным столиком все повернулись к ним, кроме Тьерри Пино. Он продолжал сидеть лицом к стене.
– Хватит, Андре, – сказал Маруа, прикасаясь пальцами к руке Кастонге.
– Нет, не хватит, – отмахнулся Кастонге. – Мы с вами работали не покладая рук, чтобы стать тем, кем стали. Изучали искусство, технику. У нас могут быть разногласия, но мы по крайней мере ведем разумную дискуссию. А этот, – его рука дернулась в сторону Фортена, – этот думает только о том, как бы срубить побольше долларов.
– А вы, сэр, – сказал Фортен, вставая, – думаете только о бутылке. И кто из нас хуже?
Фортен чуть поклонился с чопорным видом и пошел прочь. Он не знал, куда идет. Важно было просто уйти. От этих двух людей, что смотрят на него. И вероятно, смеются.
– Люди не меняются, – сказал Бовуар; он сдавливал бургер, глядя, как из него выступает сок.
Главный судья Пино и Сюзанна ушли в гостиницу Габри. Теперь наконец инспектор Бовуар мог поговорить об убийстве в спокойной обстановке.
– Ты так думаешь? – спросил Гамаш.
На его тарелке лежали креветки, жаренные в чесноке, и салат из киноа и манго. Жаровня для барбекю работала без перерыва, выдавая стейки, бургеры, креветки и лосося, – на ланч пришла голодная толпа клиентов.
– Внешне может показаться, что они изменились, – сказал Бовуар, поднося бургер ко рту, – но если ты в детстве был не подарок, то вырастешь во взрослого говнюка и умирать будешь, источая злость.
Он вонзил зубы в бургер. Прежде он приходил в восторг от такого бургера с беконом, жареным луком и тающим голубым сыром, но теперь его чуть не стошнило. Однако он заставлял себя есть, чтобы ублажить Гамаша.
Бовуар заметил, что шеф смотрит, как он ест, и почувствовал легкое раздражение, которое, впрочем, быстро прошло. По большому счету ему было все равно. После разговора с Мирной он отправился в ванную, принял парацетамол и оставался там, держась за голову руками, пока не почувствовал, как распространяется тепло по телу, а боль стихает и уходит.
Старший инспектор Гамаш подцепил вилкой кусочек жареной креветки и салата из киноа и манго и с явным удовольствием положил в рот.
Они оба подняли головы, когда Андре Кастонге повысил голос.
Бовуар даже привстал было, но шеф остановил его. Ему нужно было увидеть, как разрулится эта ситуация. Как и остальные клиенты, он проводил взглядом Фортена, который удалился на негнущихся ногах, с прямой спиной, прижав руки к бокам.
«Как маленький солдат», – подумал Гамаш, вспомнив, как его сын Даниель в детстве маршировал по парку. Шел подраться или уходил от драки. Целеустремленно.
Притворяясь.
Гамаш понял, что Дени Фортен отступает. Чтобы залечить раны.
– Похоже, вы со мной не согласны? – спросил Бовуар.
– В том, что люди не меняются? – откликнулся Гамаш, отрываясь от тарелки. – Да, не согласен. Я верю, что люди могут меняться и меняются.
– Но не в такой степени, в какой, видимо, изменилась убитая, – сказал Бовуар. – Это было бы слишком кьяроскуро.
– Слишком что? – Гамаш опустил нож с вилкой и уставился на своего заместителя.
– Это означает резкий контраст. Игра света и тени.
– Неужели? Ты сам придумал это словечко?
– Нет. Я слышал его на вернисаже Клары. И даже употребил несколько раз. Такое высокомерное сборище. Мне и нужно-то было всего несколько раз сказать «кьяроскуро», и они тут же поверили, что я – критик из «Монд».
Гамаш снова взялся за приборы.
– Значит, ты употребил слово, не зная его значения?
– А вы разве не заметили? Чем нелепее утверждение, тем скорее с ним согласятся. Вы видели их лица, когда они узнали, что я не из «Монд»?
– Экий у тебя сардонический склад ума, – сказал Гамаш и не удивился, когда Бовуар посмотрел на него с подозрением. – Значит, ты отыскал, что такое «кьяроскуро», сегодня утром. Ты этим занимаешься, когда я не вижу?
– Этим. А еще раскладываю пасьянс. И конечно, захаживаю на порносайты. Но это мы делаем только с вашего компьютера. – Бовуар ухмыльнулся и откусил гамбургер.
– Ты думаешь, что убитая была очень кьяроскуро? – спросил Гамаш.
– Вообще-то, нет. Я сказал это, чтобы покрасоваться. По-моему, все это ерунда. То она сучка, а через секунду замечательная женщина? Да бросьте. Чушь это.
– Теперь я понимаю, почему они приняли тебя за влиятельнейшего критика, – сказал Гамаш.
– Чертовски верно. Послушайте, люди не меняются. Вы думаете, что форель плавает в Белла-Белле, потому что любит Три Сосны? Или, может, на следующий год она уплывет куда-нибудь в другое место? – Бовуар мотнул головой в сторону речки.
Гамаш посмотрел на инспектора:
– Что у тебя на уме?
– Я думаю, у форели нет выбора. Она возвращается, потому что она форель. Так она себя ведет. Жизнь штука простая. Утки возвращаются на прежнее место каждый год. Гуси тоже. Лосось, бабочки, олени. Да что говорить, олени настолько живут привычками, что протаптывают тропку в лесу и никогда с нее не отклоняются. Вот почему их и убивают в таких количествах, как нам хорошо известно. Они никогда не меняются. То же самое и с людьми. Мы – то, что мы есть. Мы такие, какие есть.
– Мы не меняемся? – Гамаш набрал на вилку свежей спаржи.
– Абсолютно точно. Вы учили меня, что люди и уголовные дела по большому счету очень просты. Это мы их усложняем.
– А дело Дайсон? Его мы тоже усложняем?
– Наверное, да. Скорее всего, ее убил кто-то, кого она надула. Вот и весь сказ. С грустным исходом, но простой.
– Кто-то из ее прошлого? – спросил Гамаш.
– Нет, я думаю, тут вы ошибаетесь. Люди, которые знали новую Лилиан, Лилиан, бросившую пить, говорят, что она стала приличным человеком. А те, кто знал ее, когда она пьянствовала, говорят, что она сука.
