Стивен Кинг - Детки в клетке (сборник)
Грязные полотенца и постельное белье я, как положено, вынесла в коридор через дверь спальни. Самое первое, что я себе на носу зарубила, когда начала работать в отеле, было: ни в коем случае не выносить грязное белье из спальни номера через гостиную. Потом я вернулась туда, где был он. Хотела сказать ему, что гостиную уберу попозже, но когда я увидела, как он себя ведет, то от удивления остановилась на пороге. Стою и слежу за ним.
А он ходит взад-вперед по комнате, да так быстро, что штанины желтой шелковой пижамы его по ногам хлещут. Пальцы в волосы запустил и крутит их по-всякому. Ну, прямо ученый математик на карикатурах, которые печатались в старой «Сатерди ивнинг пост». Глаза дикие, будто от какого-то потрясения. Я сразу подумала, что он все-таки видел меня в спальне, понимаешь? И его так затошнило, что он чуть не спятил.
Ну, оказалось, что ко мне это никакого отношения не имело… то есть он-то, во всяком случае, так не думал. Это был единственный раз, когда он заговорил со мной, а не просто попросил принести еще конвертов или настроить кондиционер. Заговорил со мной, потому что не мог иначе. Что-то с ним произошло… что-то очень важное, и ему надо было с кем-то поделиться, чтобы с ума не спятить, так мне кажется.
«У меня голова раскалывается», – говорит он.
«Я очень сожалею, мистер Джеффрис, – говорю. – Может, принести вам аспирину?..»
«Нет, – говорит он, – не в том дело. Эта идея… Словно бы я пошел удить форель, а выловил тунца. Я пишу книги, понимаете? Беллетристику».
«Да, сэр, мистер Джеффрис, – говорю я. – Я две читала, и, по-моему, они замечательные».
«Неужели? – говорит он и смотри на меня, как на свихнутую. – Ну, вы очень любезны. Сегодня утром я проснулся, и меня осенила идея».
«Да, сэр, – думаю я, – идея вас осенила, да такая горяченькая, да такая свеженькая, что просто выплеснулась на простыни. Но ее больше там нет, так что не тревожьтесь». И чуть не засмеялась вслух. Только, Дарси, думаю, не удержись я, он бы все равно не заметил.
«Я заказал завтрак, – говорит он и указывает на сервировочный столик у двери, – и пока ел его, обдумывал эту маленькую идею. Решил, что она подойдет для рассказа. Есть журнал, вы знаете… «Нью-Йоркер»… ну, да не важно». – Он не собирался объяснять про журнал «Нью-Йоркер» черной девчонке вроде меня, понимаешь?
Дарси ухмыльнулась.
– А он продолжает: «Но к тому времени, когда я кончил есть, получалось уже что-то вроде повести. А потом… когда я набросал еще кое-какие мысли… – Он засмеялся, визгливо так. – По-моему, у меня уже десять лет такой хорошей идеи не было. А может быть, и никогда. Как, по-вашему, могли два брата-близнеца – но не идентичные – во время Второй мировой войны сражаться друг с другом?»
«Ну, не в Тихом океане», – сказала я. Думаю, Дарси, в другое время у меня не хватило бы духа разговаривать с ним. Я бы просто стояла там и пялилась на него. Но у меня все еще было чувство, будто я за стеклом или словно зубной врач впрыснул мне новокаина, и он еще действует.
Он засмеялся, будто никогда ничего смешнее не слышал, и сказал: «Ха-ха! Нет, не там. Там такого произойти не могло. Другое дело в Европе. И они могли сойтись лицом к лицу в Арденнах».
«Ну, может быть…» – начала я, только тут он снова заметался по комнате, запустив руки в волосы, так что они дыбом встали.
«Я знаю, это смахивает на дешевую мелодраму, – сказал он, – на дешевую жвачку вроде «Под двумя флагами» или «Армандейла», но идея близнецов… и можно дать рациональное объяснение… вижу, как именно… – Он вихрем обернулся ко мне. – Произведет это драматическое впечатление?»
«Да, сэр, – сказала я. – Истории про братьев, которые не знают, что они братья, всем нравятся».
«Да, безусловно, – сказал он. – И позвольте добавить…» – Тут он замолчал, и я увидела, как на его лице появилось странное выражение. Очень странное, но я прочитала его без запинки. Будто он очнулся и увидел, что наделал глупостей. Ну, как человек, который намазал лицо бритвенным кремом и начал бриться электробритвой. Он разговаривал с черномазой горничной о возможно самой лучшей его идее в жизни – с черномазой горничной в отеле, которая, конечно, считает замечательными книгами что-нибудь вроде «Края ночи». Он уже забыл, как я сказала ему, что прочла две его книги…
– Или думал, что ты просто подлизывалась, чтобы получить чаевые побольше, – заметила Дарси.
– Ага! Он именно так и смотрел на людей. Ну, это выражение так прямо и сказало, что до него, наконец, дошло, с кем он разговаривает. Только и всего.
«Думаю, я останусь тут подольше, – сказал он. – Скажи им в регистратуре, хорошо? – Он повернулся, чтобы снова начать расхаживать по комнате, и стукнулся коленом о сервировочный столик. – И убери отсюда это блядство, ладно?
«Вы хотите, чтобы я пришла попозже и…» – начала я.
«Да, да, да, да, – говорит он, – приходи попозже и делай, что захочешь, но сейчас будь милашкой и убери отсюда все лишнее, включая себя».
Я так и сделала, и в жизни не испытывала облегчения больше, чем в ту минуту, когда дверь номера закрылась за мной. Я откатила сервировочный столик к стенке коридора. Завтрак был – сок, омлет с грудинкой, и я уже хотела пойти дальше, как вдруг вижу, что на его тарелке лежит гриб, отодвинутый к краю вместе с остатками омлета и кусочком грудинки. Я посмотрела на гриб, и у меня словно свет в голове вспыхнул. Я вспомнила гриб, который дала мне она, старая Мама Делорм, в пластмассовой коробочке. Я вспомнила, как нашла ее в кармане платья, и куда я положила ее потом. Гриб на его тарелке выглядел совсем таким же – сморщенным, высохшим, будто это была поганка, а не съедобный гриб, и такая, от которой могло стать очень плохо.
Она посмотрела на Дарси.
– И он откусил часть этого гриба. Пожалуй, больше половины.
Дежурил тогда мистер Бакли, и я сказала ему, что мистер Джеффрис думает остаться подольше. Мистер Бакли сказал, что это, по его мнению, проблемы не составит, хотя мистер Джеффрис намеревался уехать как раз сегодня.
Тогда я пошла на кухню и потолковала с Бедилией Ааронсон – ты ведь помнишь Бедилию – и спросила, не заметила ли она утром чего-нибудь странного. Бедилия спросила, о чем это я, а я сказала, что сама толком не знаю. Она говорит: «А почему ты меня спрашиваешь, Марти?», а я говорю, что лучше мне не объяснять. Она сказала, что в кухню никто не заходил, даже официант, обслуживающий номера, который клеится к подавальщице.
Я пошла к двери, и тут она говорит: «Разве что ты про старую даму-негритянку?»
Я повернулась к ней и спросила, что это была за старая дама-негритянка.
«Ну, – говорит Бедилия, – думаю, она с улицы зашла, уборную искала. Сюда по этой причине раза два в день кто-нибудь да заглянет. Негры иногда не спрашивают, как туда пройти, боятся, что швейцар их вышвырнет, пусть даже они хорошо одеты… а таких, ты, конечно, знаешь, не так уж мало. Ну, во всяком случае, эта бедная старая душа забрела сюда… – Она замолчала и посмотрела на меня. – Тебе нехорошо, Марта? Ты словно вот-вот без чувств хлопнешься».
«Не хлопнусь, – говорю. – А что она тут делала?»
«Да просто покрутилась немного, на сервировочные столики смотрела, будто не знала, куда зашла, – сказала Бедилия. – Бедная старушенция! Восемьдесят, не меньше… и вид такой – подуй ветер, и она сразу в небо взовьется, что твой змей… Марта, пойди сюда и сядь. Ты – ну прямо портрет Дориана Грея из кино».
«Как она выглядела? Да говори же!»
«Так я же и говорю. Старуха. Они для меня все на одно лицо. Правда, у этой был шрам на лице. До самых волос. Он…»
Дальше я ничего не услышала, потому что хлопнулась-таки в обморок.
Меня отпустили домой пораньше, и только я туда добралась, как меня потянуло выхаркнуть и выпить воды побольше, и опять вывернуться над унитазом. Но пока я села к окну, выходящему на улицу, и побеседовала сама с собой.
Нет, то, что она со мной сделала, было не просто гипнозом. А чем-то гораздо сильнее гипноза. Я все еще вроде не верила в колдовство и все такое прочее, но что-то она со мной сотворила, тут уж никуда не денешься, и чем бы это ни было, мне оставалось только приспосабливаться. Уйти с работы я не могла – при муже, который на поверку оказался самым никудышным, и вроде бы с младенцем на подходе. Я даже не могла попросить о переводе на другой этаж. Года два назад попросила бы и не задумалась, но я знала, что меня прочат в помощницы старшей горничной десятого – двенадцатого этажей, а это означало прибавку. И еще важнее, это означало, что они почти наверное возьмут меня на прежнее место после родов.
У моей матери присловье было: «Если не можешь поправить – терпи». Я подумала было сходить еще раз к этой чертовой ворожее и попросить, чтобы она сняла с меня то, что навела. Но почему-то я знала, что толку не будет. Она ж решила, что так для меня лучше, а уж если я за свою жизнь в чем и убедилась, Дарси, так это в том, что нельзя переубедить тех, кто вбил себе в голову, что оказывает тебе помощь.
