Краткая история семи убийств - Джеймс Марлон

Со взрывом у дома целиком рушится стена, а то, что не рушится, факелом загорается от газа. У Джоси наготове ствол, чтобы любой, кто попытается спастись, получил пулю, а равно и пожарники, если попытаются спасать погорельцев. Грохнуло так, что я невольно сорвался, бежал. Опасаюсь, как бы после этого некоторые не стали коситься на меня как на труса.

За май, июнь и июль городу пришлось вынести много треволнений. Много перестрадали и братья, и сестры. Война в нашем Вавилоне перекинулась на Испанский квартал. Полиция прознала секрет, хранимый так, что даже я сейчас говорю о нем впервые. У нас в Копенгагене была своя больница. Была на протяжении нескольких лет. ННП о ней не знала. Не знал и Шотта Шериф; он просто думал, что народ в Копенгагене крепок до неодолимости. Сказать по правде, больница наша снабжалась лучше, чем клиника у богачей в Моне. Не знаю, кто ее сдал, нашу больницу, но фараоны выяснили насчет нее в июне. Они и не знали, что раны там лечат лучше, чем любой доктор на Ямайке. Я до сих пор так и не знаю, кто выдал этот секрет, но этому гаду лучше уповать, что я сыщу его раньше, чем Джоси Уэйлс. Я хотя бы дам ему шесть часов форы на то, чтобы бежать. На своих двоих. Но вот чего я не знал до той поры, пока мне задним числом не сообщила газета.

В июне впервые за долгое время к нам как из ниоткуда нагрянула полиция и поволокла всех нас в тюрягу. К двери на стук подошла моя женщина, но дверь уже распахнули пинком, а женщину саданули дубинкой по лицу. Я собирался сказать: «Кто это сделал, до завтра не доживет», но это только дало бы им повод открыть огонь: они по нему за годы изголодались. Я только слышал, как дверь слетела с петель, а моя женщина завопила. Я выскочил из ванной и тут увидел, что на меня уставлено полтора десятка автоматных дул. «Каждый ствол здесь голодает по ганмену. Дай нам только повод, говноед», – сказал один из непрошеных гостей. И тут я увидел, что это солдаты, а не полиция.

Солдаты в пятнистом камуфляже и черных блестящих сапожках. Солдаты, они ведут себя не так, будто мы – преступники, а они – блюстители закона. Они ведут себя так, будто идет война, а мы в ней – враги. Они проходят по всем домам и дворам, заходят даже в клуб. Причина одна, точнее две: примерно в то же время, как они находят в Копенгагене больницу, в Реме они находят еще и две камеры, которые используют как тюрьму. Ганмены из Ремы, что держат передо мной отчет, похищают из Восьми Проулков двоих олухов и держат их там девять часов, попутно поколачивая. И вот солдаты налетают на нас, выволакивают из домов – кто-то из наших еще в одних трусах, другие вообще обмотаны только полотенцем. Лично я против камеры в Реме не возражаю: есть где поучить уму-разуму мудаков от ННП. Опять же, прошу понять меня правильно: в этой стране Джа мне не нужно никаких «шизмов» и «измов», особенно если речь идет о коммунизме. Не хочу я ни социализма, ни коммунизма, ни трибализма – не хочу ничего, где восседает ННП. Но беда в том, что мы о планах полиции призвать на подмогу армейцев ничегошеньки не знали. И вот фараоны отволокивают нас в тюрьму и запирают на трое суток – время достаточное, чтобы завонять, зассать и засрать всю камеру выше крыши. В помещении всего одно оконце, я сижу возле него и не говорю ни слова. Ни Джоси, ни Ревуну, никому. А пока мы сидим в тюрьме, в Садах Элизиума взрываются две бомбы.

Доктор Лав, кто же еще.

Алекс Пирс

То есть это, что ли, и есть суть? Насчет того, что Певец может быть причастен к афере со скачками в «Кайманас-парке»? Было у них такое событие сколько-то месячной давности. У ямайцев есть поговорка насчет того, что если говно не плывет в определенную сторону, то правду следует искать где-нибудь поблизости. «Если это не так, значит, это примерно так». Я на дух не верю, что Певец мог принимать участие в какой-либо афере – любой; это просто безумие. Но при этом я уверен, что кто-то осмотрительно собирает дерьмо и подбрасывает ему за ограду, чтобы воняло. Мой источник рассказал, что однажды среди дня, недели две назад, Певец возвратился из Форт-Кларенс-Бич, что уже само по себе не вяжется со смыслом, потому как даже я, белый и знаток Вавилона, знаю, что по утрам он как часы наведывается на Бафф-Бэй. И похоже, мало кто был в курсе насчет той его поездки в Форт-Кларенс, что тоже любопытно. Туда он отправился с людьми, которые приехали за ним; местные признали из них всего одного. А часа через три он возвратился такой разъяренный, что до скончания дня у него с лица не сходила густая краснота.

Аиша ушла с час назад. Я у себя в номере все еще валяюсь в постели, занимаясь созерцанием своего живота. Вся эта гребаная поездка – сплошное мудозвонство. Даже не знаю, что я здесь делаю. В смысле, знаю, но… Напоминаю себе папарацци из «Нэшнл инкуайер», чья газетенка стремится сорвать куш на скандальном интервью очередного Дэниела Эллсберга [103].

Только я, пожалуй, еще хуже: мелкий подонок, титрующий фото какого-то уебища всего с одной хитовой песней, которую он все отдрачивает в студии. Вся эта работенка – голимая липа. Все-таки, наверное, не мешало бы перестать пялиться на свой живот и сосредоточиться. Кроме того, чувствовать к себе жалость – это настолько пахнет семьдесят пятым годом… Что-то такое назревает, я это чувствую. Простыни на постели пахнут парфюмом Аиши. Я смотрю на бьющие в окно снопы солнечного света, когда неожиданно звонит телефон.

– Не отвлек от чего-нибудь или кого-нибудь? – спрашивает бойкий голос.

– Здрасте жопожалуйте. Небось все утро эту фразу сочинял?

– Ха-ха. И тебя, Пирс, тем же концом по тому же месту.

Марк Лэнсинг. Надо будет при случае узнать, как эта шахна выцепила мои координаты.

– Хороший денек, правда? Хороший же?

– Отвечу так: из моего гостиничного окна он здорово похож на все остальные.

– Придержи свое гребаное эго. Ты все еще валяешься? Хотя после такой жаркой трудяги-девки немудрено. Тебе, чел, не мешало бы смотреть на жизнь шире.

Что до меня, то я даже не знаю, то ли это оттого, что я здесь единственный из известных ему американцев, то ли он по большому заблуждению думает, что мы с ним кореша.

– Ты что такое несешь, Лэнсинг?

– Да вот думал нынче утром о тебе.

– Чем обязан такому акту благотворительности?

– Да здесь многое. Ты, конечно, чувак пафосный, но ведь я твой друг, так что считаю нужным тебе это сказать.

Хочется сказать, что он мне не друг и что я не подружился бы с ним даже из страха быть отделанным насухую в задницу Сатаной и десятью его многочленными демонами, но Лэнсинг сейчас в таком настрое, который делает его интересным. Когда ему от тебя чего-то нужно, но спесь мешает озвучить это в открытую.

– В общем, вчера вечером я находился с Певцом в одной комнате.

– Какой такой комнате? Что за бредятину ты несешь, Лэнсинг?

– Я говорил бы с гораздо большей охотой, если б ты меня не перебивал на каждом слове. Тебе мама что, не читала книжек Эмили Пост [104], когда ты рос?

– Я рос с волками, Лэнсинг, они меня и вскормили. Как Маугли.

Я чувствую в себе соблазн не сходить с этой глумливой темы и даже ее усугубить, потому что знаю: ничто его так не злит, как когда я не слушаю, что он там буровит.

– Я вот только недавно размышлял, как это делала моя мать: сама ловила и убивала четырехногое мясо. Не, серьезно, если рассуждать об Эмили Пост, то моя бывшая подр…

– Ну какого хера, Пирс. Твоя гребаная мамаша мне по барабану, да и твоя бывшая подруга вместе с нею.

– Жаль. Она была очень даже ничего. Правда, не в твоем вкусе.

Серьезно, я в таком духе могу продолжать хоть весь день. Эх, сейчас бы видеть, как багровеет его рожа.

– Пирс, ну реально – какого хера, hombre?

Hombre? Это что-то новое. Не хватало еще дать ему повод подумать, что он только что положил начало какому-то новому жаргону. «Придержи свое эго» – это нас никуда не приведет.