Монс Каллентофт - Дикая весна
«Я должна увидеть моего брата и обнять его, показать ему, что я есть, пока не поздно, – потому что кто знает, что этот проклятый мир готовит нам…»
Она поворачивается к двери.
Вырывается из обхвативших ее рук.
Хочет снова ударить.
Но в теле не осталось сил для ударов – во всяком случае, не сейчас.
– Свинья! – говорит она, обращаясь к папе.
Его голова опущена почти до колен.
– Ты – гребаная свинья! Ты все время знал, да? Ты скрывал от меня правду, жирная трусливая свинья… Я ненавижу тебя! Ты отказался взять его к нам? Наверное, ты заставил маму отдать его? Что ты за человек? Чтобы глаза мои тебя больше не видели! – кричит она. – Если ты осмелишься хотя бы позвонить мне или Туве, или кому-то, кто с нами связан, я убью тебя, запомни это!
– Малин, я…
– Заткнись!
– Малин!
– Заткнись!
Она распахивает дверь, хочет, чтобы женщина попросила ее остаться, ведь ей так многое неизвестно, ей так многое надо узнать…
– Гнусная свинья! – кричит она папе. – Ты ни слова не сказал об этом адвокату? Надеялся, что никто ничего не узнает?
Она хочет поехать в Хельсингланд прямо сейчас. В этот интернат. Может быть, тетка попросит ее поехать с ней? В самый темный лес, в комнату, которая ждет света…
Но никто ни о чем ее не просит. Трое в кабинете адвоката сидят молча, им больше нечего добавить, и Малин видит, что женщине стыдно, видит, как та смотрит на папу с презрением, а он сидит молча, как будто стыд залепил ему губы.
Она захлопывает дверь.
Краткий, ни на что не претендующий хлопок.
Делает вдох.
Спрашивает себя: а что теперь?
Глава 31
Малин, Малин.
Ты почти бегом пересекаешь площадь. Тебе нужно за что-то зацепиться, не так ли?
Куда ты направляешься, Малин? Куда ты хочешь идти? Ты думаешь, что можешь убежать?
Лучше посвяти себя нам, Малин, – мы, разорванные на куски девочки, похожи на тебя куда больше, чем ты думаешь. И те, другие дети – запертые в комнате без любви, без возможности выбраться наружу.
* * *Малин останавливается посреди площади.
Наклоняется вперед.
Упирается ладонями в колени, подавляя рвотный рефлекс, ощущает, как сердце гулко бьется изнутри о ребра.
Она задыхается от гнева, ощущает холодный весенний воздух, потом выпрямляется.
Открытые веранды ресторанов до половины заполнены людьми, которые пьют кофе и пиво, греясь на солнышке, – возможно, страх перед очередным взрывом начал отступать.
«Однако я не была бы так уверена, что опасность миновала, – думает Малин. – Проклятый адвокат… И эта женщина. Как ее звали? Нужно поговорить с ней еще».
Малин пытается выбросить из сознания фигуру отца со склоненной головой.
«Туве.
У твоей мамы есть младший брат.
У тебя есть дядя.
Хочешь, встретимся с ним? Давай поедем в самый темный лес и разыщем его?
А с дедушкой мы больше никогда не будем встречаться. Считай, что его нет.
Нет.
Я говорю “нет”!
Так дело не пойдет».
Она понимает, что должна отложить в сторону все, все на свете, и сосредоточиться на расследовании, чтобы не сойти с ума; только вот как, тысяча чертей, это теперь сделать?
«Они ждут моего возвращения в управление, но как я смогу пойти туда? “Гамлет” открыт, барная стойка в такое время пустует, я могла бы сидеть там и пить, уносясь все дальше и дальше от всего этого, сидеть и пить, долго-долго, и никогда не вернуться назад…
Мне срочно нужно что-то придумать.
Даниэль Хёгфельдт.
А что, если он сейчас дома? Отсюда до его квартиры всего три минуты ходьбы, и я могла бы пойти туда, я пойду туда, мне нужно забыться…»
И она идет через площадь, а люди, другие жители Линчёпинга, где-то вокруг нее. Как темные силуэты с горящими как звезды глазами, и ей кажется, что лучи из их глаз заставляют ее ноги подкашиваться, она идет неустойчиво – как никогда раньше.
«Мальчик. Вернее, мужчина – мой младший брат. В своей кровати. Инвалид, прикованный к постели, всеми забытый. Может ли он говорить? У него нет лица, сможет ли он выучить мое имя, сможет ли он понять, что я есть? Знает ли он обо мне?»
Малин бредет, спотыкаясь, по Дроттнинггатан, пытаясь найти опору.
Часы над «Макдоналдс» показывают четверть четвертого.
Она направляется к Линнегатан.
Даниэль живет в доме номер два, Малин вспоминает код домофона, набирает его – и дверь подъезда открывается.
Он живет на третьем этаже четырехэтажного дома – она задыхается, когда нажимает кнопку звонка, взбежав без остановки на третий этаж. По запаху моющего средства она понимает, что кто-то только что вымыл всю лестницу, словно готовясь к ее приходу.
Что-то доносится до нее из-за двери.
Голоса.
Голос Даниэля.
Она чувствует, как вся ее страсть, вся тоска по ясности собирается в паху, становится единственным стремлением – упасть в его объятия; и она снова звонит, хочет, чтобы он поскорее открыл, чтобы она могла втащить его в спальню. И тут она слышит звук снимаемой цепочки, и он открывает дверь.
Голый. В руке голубая рубашка, которой он прикрывается ниже пояса.
– Малин, – произносит он. – Что ты тут делаешь?
– Просто проходила мимо, – говорит она. – Давно не виделись.
В следующую секунду она слышит голос – женский голос, который кажется ей знакомым, она часто его слышит, и чувствуется, что человек только что занимался сексом; голос звучит радостно, раздраженно и самоуверенно:
– Даниэль, какого черта? Закрой дверь и иди сюда!
И тут она понимает, кому принадлежит этот голос.
Диктор радио. Моя подруга.
Хелена Анеман. Они трахаются? Как она может?.. Я убью ее.
Спокойствие, спокойствие…
Даниэль улыбается Малин, а она собирает всю слюну у себя во рту и плюет ему в лицо. Слюна попадает ему в глаз, вид у него удивленный и совершенно невинный, будто он и вправду ни в чем не виноват. Как будто эта гребаная сучка в его спальне ни в чем не виновата.
– Какого черта, Малин? Ты совсем сбрендила?
Она снова плюет, и он кричит ей в ответ:
– Тебе всегда было на меня наплевать. И прошло уже, черт подери, сто лет с тех пор, как ты приходила сюда и использовала меня как крепкую дубинку, так что пошла на хрен отсюда!
Хелена появляется за спиной Даниэля. Ее светлые волосы взъерошены. Она смотрит на Малин такими глазами, словно впервые в жизни видит живого человека.
– Пошла вон, Малин! – говорит Даниэль, и Хелена берет его за правую руку, но ничего не говорит.
Слова ударяют в лицо Малин, как мощный порыв ветра, она слетает вниз по лестнице, прочь отсюда, вон – на улицу.
Солнце уже спряталось за деревьями парка Садового общества. Она вбегает в парк, находит скамейку под цветущей японской вишней, думая, что эти проклятые розовые цветочки – издевательство, и набирает телефон справочного.
– Дайте, пожалуйста, телефон Петера Хамсе из Линчёпинга.
– У меня есть мобильный номер. Вас соединить или послать вам номер эсэмэс-сообщением?
– И то, и другое, – говорит Малин и, держа перед собой телефон, видит, как набирается номер того, кого она сделала объектом своей физической страсти и спасательным кругом.
И тут ее охватывает страх.
Она боится всех остальных людей.
Никогда в жизни она больше не будет разговаривать ни с одним человеком, и Малин нажимает на кнопку отключения. Положив телефон в карман пиджака, она идет обратно к машине, которую припарковала у старого автобусного вокзала.
В тот момент, когда она открывает ворота, выходя из парка, звонит телефон.
«Должно быть, это он. Увидел, что я звонила…» И она хочет ответить, нажимает на кнопку, даже не посмотрев, кто звонит.
– Малин. Это Бритта Экхольм. Мы только что встречались.
«Нет. У меня нет сил. Но меня мучает тысяча вопросов».
– Я подумала – вдруг вы захотите узнать побольше о своем брате? Я глубоко понимаю ваше возмущение.
Малин минует черные чугунные ворота, направляется в сторону оживленной улицы, видит издалека свою машину в заднем ряду парковки.
– Захочу ли я? – спрашивает она.
– У него очень тяжелые нарушения, – говорит Бритта Экхольм. – Он почти полностью слеп, у него задержка в умственном развитии. Однако с ним можно вести беседу, у него есть свой язык, и он очень общителен.
У Малин включается рациональная половина мозга – так же инстинктивно, как она только что избила своего отца.
– Он может ходить?
– Нет, моторика сильно пострадала при рождении. Но вы его полюбите, я уверена.
Затем Бритта Экхольм рассказывает о Шёплугене – той деревне, где расположен интернат, и перед внутренним взором Малин встает большой белый замок, где сумасшедшие высовывают головы из окон и провожают прохожих радостными выкриками. Эти сумасшедшие не пугают ее, она видит, что они счастливы.
– Я хочу попросить прощения, – продолжает Бритта Экхольм, – за то, что я не связывалась с вами напрямую. Я полагалась на то, что говорила ваша мать, – что никто из вас не желает поддерживать отношения со Стефаном.
