Элизабет Хейнс - Ласковый голос смерти
После окончания средней школы мне предложили место в Лондонской школе искусств. Отец хотел, чтобы я не «теряла времени зря», а стала инженером и получила в будущем хорошую работу. Мы много спорили на эту тему, и я уже думала, что мне не позволят поехать в Лондон. Но мать в конце концов его уговорила, и он сдался, поскольку любил ее и считал краеугольным камнем своей жизни.
Уехав в большой город, я словно наконец освободилась из тюрьмы, в которой провела бо́льшую часть жизни. Я изучала моду и дизайн и постоянно рисовала женские фигуры, наряжая их в роскошные ткани и аксессуары. Я знала, что внутри я именно такая, а не долговязый парень, которого все считали геем. К тому времени у меня появились и друзья, которых я любила и которым доверяла, в том числе один мужчина постарше, показавший мне, что значит быть любимой. Денег не было, но я начала всерьез задумываться о смене пола. Я даже решилась обратиться к своему врачу, поинтересовавшись, не может ли Национальная служба здравоохранения оплатить операцию.
Мама обо всем этом знала, но мы обе решили, что отцу говорить пока рано. Ему наверняка потребовалось бы немало времени, чтобы все осознать, — подобное понимание не приходит за одну ночь. Она хотела сказать ему, что я гей, но это бы означало соврать. Я не была геем, я была женщиной, которой нравились мужчины точно так же, как и моим сестрам. У меня были не те гениталии, не те гормоны. Мне это представлялось некой болезнью, физическим недостатком; просто мои половые органы имели неправильную форму и неправильно функционировали — никакой разницы с диабетом, гипертиреозом или любым другим заболеванием, вызванным нарушением выработки ферментов или гормонов.
В конце концов она так ничего ему и не сказала, решив, что я сделаю это сама в подходящий момент.
Естественно, подходящий момент так и не наступил, пока не стало слишком поздно. Я начала ходить в клинику для транссексуалов, а затем стала жить как женщина. В Лондоне это было относительно просто, особенно в модных кругах, в которых я вращалась. Сперва все шло хорошо — не считая наших отношений с Дереком, которые складывались не лучшим образом. В отличие от него я не была геем, и, как бы он меня ни любил, он не искал себе партнершу на всю жизнь.
Я ушла из его квартиры и перебралась в другую вместе с подругами по колледжу.
В свой двадцать первый день рождения, все еще пьяная после бурных выходных, я оказалась в поезде, везшем меня к родителям. Дом наш находился возле станции, в пути я заснула и, похоже, вообще не представляла, что, собственно, делаю. В первой половине дня отец должен был работать — вот только он уже месяц не работал из-за депрессии, о чем мама мне не говорила. Повернув ключ в замке, я вошла в гостиную, ожидая, что мама встретит меня с чашкой чая и праздничным пирогом, который наверняка приготовила, хотя и не ожидала моего приезда. Но ее не оказалось дома. Только он. Оторвавшись от новостного канала, он увидел в гостиной меня, по сути свою третью дочь, хотя тогда я была еще Эдвардом, — к тому же в короткой юбке и в туфлях на каблуках. Он окинул меня взглядом, раскрыв рот. Меня словно окатило ледяной водой, я не нашла ничего лучшего, чем сказать: «Привет, папа».
С яростным ревом он вскочил с дивана и бросился на меня. Я выбежала из дома и понеслась к станции, боясь, что он погонится за мной и ударит по голове чем-нибудь тяжелым. Но когда в конце улицы я оглянулась, его нигде не было видно.
Уже из Лондона я позвонила маме, которая вернулась с работы и нашла отца. Она заверила меня, что с ним все в порядке, но, естественно, она соврала. Мама пыталась защитить меня от дурных вестей, но неделю спустя он повесился. Конечно, виной тому была не только я, по крайней мере так утверждала мама. Возможно, она просто жалела меня.
На похороны она попросила одеться «поприличнее», чем сильно меня обидела. Я остро переживала потерю отца, которого очень любила. И еще меня больно укололо то, что мама всегда лгала, одобряя мое истинное «я». Сестры к тому времени от меня отвернулись, хотя тоже всё знали, обе гостили в Лондоне и видели меня настоящую. Я надела на похороны брючный костюм и сделала мужскую прическу. То не был мой обычный вид, лишь компромисс, но они все равно не сочли его таковым.
Сестры со мной больше не разговаривали, и с мамой я с тех пор почти не общалась. Получив свою долю наследства, я отложила деньги на покупку дома неподалеку от того места, где все мы выросли. Хотелось быть поближе к могиле отца — все могло сложиться иначе, если бы он рос на поколение позже, — и рядом с мамой, которая теперь болела и за ней некому было ухаживать. Мне хотелось ей помочь, но после всего случившегося вместе нам было невыносимо.
Мне казалось, что я постепенно прихожу в себя, что наконец появляется просвет в жизни, но пришло письмо из НСЗ, где говорилось, что они больше не рассматривают вопрос выделения средств на мою операцию, поскольку, по их сведениям, у меня имеются личные финансы. Естественно, никаких денег у меня не было — я купила на них дом. Я выставила дом на продажу, но к тому времени у него обвалился фундамент, и покупателей не нашлось. Я просила о помощи старшую сестру, но она бросила трубку, а когда я приехала к ней, не открыла дверь, хотя ее машина стояла на дорожке и я слышала голоса играющих на заднем дворе детей.
Я не понимала, насколько прост выход, пока мне его не показали. Нужно лишь пойти домой и закрыть дверь. У других все сложнее — им приходится что-то планировать, выстраивать цепочку действий. Я справилась с самым сложным сама. Хватило лишь небольшого толчка, тихого шепота, и я поняла, что это проще простого — перестать существовать.
Я вошла в свой дом, закрыла дверь и стала ждать, когда черная туча полностью закроет солнце.
Аннабель
— Выпейте, — сказал он.
Я открыла рот и потянулась к чашке — нет, к стакану, но тот, оставаясь в его руке, ударялся о мою нижнюю губу и зубы.
— Я держу, — сказал он. — Пейте.
Вода была холодная, и я поперхнулась. Откашлявшись, я открыла глаза и взглянула на него. Он снова поднес к моим губам стакан, и я сделала два или три глотка, чувствуя прохладу во рту. Вкус показался странным, и меня слегка затошнило.
— Вы узнаете меня, Аннабель? — спросил он.
Я уставилась на его лицо. У него было имя, но я не могла вспомнить, как будто кто-то стер его из моей памяти.
— Я Сэм. Сэм Эверетт. Мы с вами несколько раз встречались.
— Не знаю, — пробормотала я.
— Все будет хорошо.
Голос его казался навязчивым и неприятным, словно жужжание мухи или осы.
— Обещаю, все будет в порядке. Я о вас позабочусь.
— Уходите, — сказала я.
— Я не уйду, — печально ответил он. — Я никуда не уйду.
Он опять поднес стакан, но я отвернулась. Мне больше не хотелось пить, мне не полагалось этого делать.
— Не спите, Аннабель. Вам нельзя спать.
Глаза закрывались. Я устала, и нужно было дождаться шести часов.
Колин
Позвонив Вону в одиннадцать, я спросил, не хочет ли он выпить пива. У меня возникло чувство, будто мы давно не виделись, — собственно, я его видел в последний раз, когда он выбежал из паба в поисках обручального кольца для Одри, то есть целую неделю назад.
— Колин! — радостно воскликнул он. — Что у тебя за номер? Что-то не вижу на экране твоей счастливой физиономии.
Лишь через секунду я осознал свою ошибку:
— Я звоню с рабочего мобильника. Впрочем, какая разница? Это все равно я.
— Сохранить его в контактах? — спросил он. — Я не всегда отвечаю на незнакомые номера — помнишь, я тебе говорил?
— Не трудись, — сказал я. — Скорее всего, на следующей неделе номер сменится. Похоже, нам выдадут новые телефоны.
Судя по всему, на этом он успокоился. Я совсем забыл, что однажды позвонил ему не с того номера и он не на шутку рассердился.
Похоже, я зря надеялся, что пинта пива и сэндвич в компании Вона улучшат мое настроение. Само заведение вгоняет в тоску своим коричневым ковром и шатающимися табуретами у стойки, а уж о Воне и говорить не приходится — вид у него не менее унылый, чем у меня.
— Как Одри? — спрашиваю я, заказав сэндвич и садясь напротив.
— Она сказала «нет», — печально отвечает он.
— Нет? В самом деле? Почему?
— Пояснила, что пока не готова остепениться.
— Я думал, она сама тебе намекала.
— Да, и я так думал. Но, похоже, ошибся.
Я делаю большой глоток пива, вкус которого кажется слегка странным.
— В смысле? Чего она хочет?
— Не знаю, Колин, — тяжко вздыхает Вон. — Я уже перестал понимать, чего хотят или ждут от нас женщины.
— Значит, — говорю я, стараясь тщательно подбирать слова, — она тебя бросила?
Он ошеломленно смотрит на меня:
— Нет, конечно же нет!
— Так что тогда?
— Она не хочет выходить за меня замуж, только и всего.
