Убийство моей тетушки. Убить нелегко (сборник) - Халл Ричард

Развязка наступила неожиданно. Я как раз собирался заявить, что случайно знаю название какого-то другого цветка – такого голубенького, если память мне не изменяет, – как вдруг тетка заметила:

– А вот это, Эдвард, называется борец. – Да так неожиданно, что я чуть себя не выдал.

– Вот это? – повторил я недоверчиво. – А мне казалось…

– Что же тебе казалось, Эдвард?

– Я думал, это живокость. Вот видите, как я безграмотен в ботанике. Но… разве борец не ядовитое растение?

Обдумывая этот диалог задним числом, я решил: наверное, это был слишком опасный вопрос, но смысл его заключался в том, чтобы прикинуться святою простотой, то есть спасти положение при помощи блефа.

– Ядовит только корень. Трудно представить себе такого законченного дурака, который станет его выкапывать и совать в рот. Впрочем, как видишь, я его держу подальше от огорода. Эванс не идиот и тоже, конечно, в курсе дела. Бояться мне нечего, Эдвард. Случайно борец никто не съест.

Неужели! И неужели все остальные будут так же в этом уверены, как она, когда кто-то его все же съест?! Так-так.

– Ну что ж, в любом случае он уже отцвел, и скоро стебли совсем засохнут. Лучше бы, однако, вам больше этот борец не сажать.

– Почему? Цветы довольно миленькие. Знаешь, в большинстве садов они есть. Да ты их сам видел все эти годы.

– Да, наверное, видел. – Я продолжил разговор в таком духе, будто данный конкретный предмет меня мало интересовал: – А там что такое? – и указал пальцем на кустик, который считал аконитом до сей секунды и еще не окончательно перестал считать.

– Там? А, это аквилегия. Выражаясь простым языком, орлик или водосбор.

Тут у меня появилась возможность вступить с нею в спор о предпочтительности «простых» народных названий перед бинарной латинской номенклатурой, и наоборот – такой спор мне представлялся вполне безопасным при общении с садоводами, – и так далее и тому подобное. В общем, скоро наше так называемое занятие по ботанике окончилось.

Однако, что же, право, такое? В жизни мне приходилось встречать столько этих невзрачных растений, которые тетка назвала борцами, что, по-моему, просто преступное легкомыслие – держать их вот так вот повсюду, на самом видном месте. Если она на какое-то мгновение заподозрила меня в намерении пустить аконит в ход, то наверняка солгала нарочно! Но нет, совершенно немыслимо, чтобы ей пришло это в голову, – я хочу сказать, пришло в голову заподозрить, а не солгать (на это-то она более чем способна!). Об ошибке с ее стороны тоже не может идти речи… А вот что и вправду возможно: во-первых, борец опасен для жизни, тут сомневаться не приходится; во-вторых, тетя принадлежит к таким людям, которые могут просто так, из общих соображений, нарочно ввести ближнего – меня ли, кого ли другого – в заблуждение, если такой возможностью располагают. А значит… значит, она все же могла указать не на то растение!

Продолжим логическую цепочку. Если бы аконитов в саду вовсе не было, ей просто не пришло бы в голову говорить о них. Таким образом, сам факт упоминания аконита неопровержимо доказывает, что где-то в саду – и скорее всего, где-то достаточно близко к кусту, который она назвала аконитом, – действительно находится, так сказать, «оригинал». Подлинный борец! Следовательно, когда придет время, я просто подвергну тщательному исследованию и тот ее так называемый борец – в конце концов, возможно, он и настоящий, – и тот, который настоящим считаю я, и еще вдобавок все растения в той части цветочного бордюра: везде стану искать конический корень. Потом, если мне сразу выпадет удача, соус из хрена окажется приготовлен вперемешку с некоторыми элементами посторонних цветочных кореньев. А если не сразу, то так и буду методом проб и ошибок продвигаться от воскресенья к воскресенью, пока не найду искомое. Значит, придется от воскресенья к воскресенью следить или за самим Эвансом, или за кладовой (не появился ли ростбиф?). Значит, будильнику придется поднимать меня на земляные работы рано-рано поутру каждое воскресенье несколько недель подряд, но… Как известно, нельзя приготовить омлет, не разбив яиц. Прошу прощения, мой дорогой дневник, за столь расхожее клише.

Глава 7

Время тянется ужасно медленно – просто терпение теряешь. На обед у нас бывает баранина («В теплую погоду она как-то приятнее на вкус, ты не находишь, дорогой мой?» – «О да, конечно, тетя Милдред. Только если не подавать ее совсем уж каждый день» – такие вот приходится отвешивать пошлости). На обед у нас бывают голуби, поставляемые Спенсером. Они – в силу своего размера – накормить никого не способны, а способны только навести тетю на одну из ее излюбленных тем разговоров со мной – почему это я так и не увлекся охотой, не научился стрелять? Ее любопытство по этому поводу я уже удовлетворил много лет назад. На обед у нас бывают бифштексы, и отбивные, и свиное жаркое («сегодня лучше попробовать его, дорогой мой, на улице стало прохладнее»), и телятина, и ветчина, и рагу по-ирландски, и печенка, и утятина, и цыплята табака, и окорока, и всякая требуха с луком (которую человек с душой и достоинством употреблять в пищу вообще не станет), и говядина тушеная, и говядина отварная, и говядина, фаршированная яйцами пашот, и снова еще бог знает какая говядина – все это целыми неделями по кругу, как в дерби. Не было у нас за все это время только ростбифа и соуса с хреном к нему.

Еще мы беседуем. Обмениваемся нескончаемыми банальностями о местной лечебнице, о грешных скитаниях по округе вильямсовой скотины, о том, ехать ли нам на чай к Хауэллам, о том, нужна ли мне, в сущности, хорошая книга по садоводству, и как вершина всего – великий диспут: правда ли, что нынешнее лето более влажное, чем предыдущее. О политике мы говорить не можем, поскольку по всем вопросам расходимся с неистовой яростью; тетя – стойкая почитательница пустозвона Болдуина, я же, естественно, стою за возмужавшего Мосли [45]. О литературе мы говорить тоже не можем, иначе дело доходит почти до драки. Не можем даже обсудить, собирается ли старуха все-таки выставить Мэри – а то у девушки, видите ли, сохранились «странные мысли» на мой счет. При этом каждый из нас напряженно следит за другим, каждый тщательно избегает того предмета, который ни на минуту не идет ни у одного из головы, и вследствие этого оба мы на грани нервного срыва, оба сильно возбуждены. Ей-богу, меня надолго не хватит, скоро я ляпну: «Скоро ли у нас на обед будут подавать хрен?»

Именно так, ибо могу честно признаться, что ростбиф представляется мне теперь только лишь гарниром к соусу из хрена! Перед моим внутренним взором бесконечно проносятся всякие безумные меню, которые открываются «Мясным супом потаж с сомнокубиками» и продолжаются в том же духе, вплоть до «Bœuf Rôti aux Aconits» [46]. Все это, конечно, абсурдно – ведь в наших ресторанных картах «ростбиф» всегда обозначается просто как «ростбиф».

И если мне не дает покоя образ желтоватого корневища темного оттенка и конусообразной формы, то тетю, уверен, преследует другое видение: я в синем комбинезоне, поднимающийся с постели в пять утра и разжигающий печь. Или даже она представляет своего племянника (ведь старуха по натуре сверхоптимистка) суровым «капитаном промышленности» с квадратной челюстью, стоящим рядом с какой-нибудь презренной машиной, которую он (я) изобрел и которая так умна, что лишит работы множество людей. Что ж, по крайней мере, преимущество на моей стороне – я-то знаю, что у нее на уме, и могу сознательно уходить от разговора об условном Бирмингеме. А вот она моих мыслей не ведает, и даже чисто случайное, хоть и длительное, выпадение хрена из списка покупок только дает мне время для проработки последних деталей плана. Тетя, помнится, говорила, что больше не потерпит никаких несчастных случаев. Значит, их не должно быть. Точно, не должно. То есть абсолютно определенно, совершенно не должно, поскольку нельзя, ко всему прочему, исключить, что мстительная кухарка, вероломная Мэри и вечно хихикающая судомойка Вайолет по глупости, непрошеным образом подставят свои головы (точнее, желудки) под лезвие опасности. Впрочем, при удачном стечении обстоятельств этого удастся избежать…