Малавита - Бенаквиста Тонино

Сидя на корточках в контейнере, Донни долго и задумчиво держал журнал в руке. На центральной фотографии мало что было видно — по крайней мере не все. Впервые за его короткую жизнь от него что-то скрывали. И девица ничем не походила на тех, что позируют в сегодняшних журналах. Неужели в то время тела женщин были настолько другими? Заинтригованный снимками мадемуазель Бейкер — старомодными, не подвластными времени, с приятным налетом старины, на грани китча — Донни вышел из аэровокзала, не сводя с журнала глаз. Перед тем как вылезти из контейнера, он почти не глядя подцепил какую-то мятую агитку — «Газета Жюля Валлеса», откуда тут эта фигня? Формат как раз чтобы спрятать в нее «Плейбой», не вызывая любопытства прохожих. Этот жест выдавал его возраст, пятнадцать лет.

Он сел в наземное метро на станции «Авиация» и устроился на сиденье в конце пустого вагона. Он стал изучать тело Линды Мэй Бейкер с ног до головы, удивляясь всему, начиная с темно-каштановых волос, у корней совсем черных, которые спадали на плечи, подвязанные скромной ленточкой, как у школьницы. Обыкновенная брюнетка, каких полно встретишь на улице, не сложнее других, расхожая модель — да он их тысячу перевидал в своей жизни, — вроде девушки — зубного протезиста, никогда не поднимающей нос от работы в своей маленькой лавочке на Плейсид Сквер; или даже вон — социальная агентша, которая все уламывает его сходить на прием к психологу. У сегодняшних девушек месяца Донни видал лишь блондинистые гривы, которыми они могли укрыться целиком. Линда Мэй Бейкер выглядела бы среди них как овечка среди львиц. Донни бесконечно терпеливо рассматривал каждую черточку ее наивного лица, едва заметные веснушки, щедрую улыбку, очаровательную мордашку. Он чувствовал нежность оттого, что она так невинна, что говорит так мало, показывая так много, что не скрывает робости, позируя голышом, и во взгляде сквозила беззащитность, которую еще надо было угадать, она была невидима для тех, кто не умел смотреть. Он встречал это выражение у обыкновенных женщин, лишенных наглости, любопытных ко всему, готовых удивляться пустяку. Нагло, как они умели, глядя в объектив, современные красотки вытравили из сетчатки даже атом наивности и за взглядом фотографа ловили взгляды миллионов мужчин, которые будут придирчиво оценивать потенциал соблазна, заключенный в таком количестве голой плоти. На лице Линды Мэй читался вызов, который она бросила сама себе и выдержала — сфотографировалась голой на всю Америку, и эта победа огоньком горела в глубине ее глаз.

И что самое невероятное — остальное тело, начиная с плеч, выражало скромность, которая как раз и вызывала у Донни такое необычное волнение. Ах, эта грудь Линды Мэй Бейкер! Высокая, но такая ненаглая, почти хрупкая, несмотря на всю свою прелесть, он искал слово, чтобы ее охарактеризовать, и за неимением лучшего выбрал — «несовершенная». Да, грудь была несовершенная, ее форма не напоминала ничего знакомого — фрукт, что-то среднее между яблоком и грушей, и уж совсем не дыня. До того как он обнаружил грудь Линды Мэй, Донни всегда воображал, что груди у женщин вроде сферических тел идеальной геометрической формы, набитых чем-то достаточно крепким, чтобы так и прыгать в глаза читателю. Несовершенные груди Линды Мэй хотелось целыми часами оглаживать ладонями и в конце концов дать им вернуться к природной форме — самой волнующей. Грудь Линды Мэй датировалась эпохой до скальпеля и силикона, эпохой, когда тяга к совершенству еще уступала очарованию… Верх невинности, белизна груди Линды Мэй контрастировала с остальным загорелым телом и явно обрисовывала контуры раздельного купальника. Донни не мог опомниться. Белая грудь? Невероятно! Почти неприлично. Что ж это, в 1972 году не было соляриев? Не было автозагара, всяких гелей? На пляже не загорали топлесс? Что, Линда Мэй Бейкер никому не показывала свою наготу? Он вышел на станции Лонг-Бич, по-прежнему сжимая в руках «Газету Жюля Валлеса», прикрывшую тело Линды Мэй Бейкер. Чем дольше он пожирал ее глазами, тем больше избегал взглядов прохожих. Он забрался в автобус, ехавший в Линвуд, где жил Стью, его приятель с детства, теперь работавший выколачивателем долгов. Стью не раз пытался посвятить его в искусство ломать пальцы неисправным плательщикам, но Донни, питавший отвращение к большинству форм насилия, предпочел макулатуру — он видел в ней современную вариацию охоты за сокровищами. Хотите доказательств? На дне контейнера он нашел Линду Мэй. Девушку, которая отдалась журналу «Плейбой», как отдаются первому любовнику. С бесконечными предосторожностями он раскрыл внутренний разворот журнала, чтобы увидеть: что там делается ниже бедер. Кусок пены почти полностью закрывал лобок, виднелась только полоска вьющихся волос, и угадывалось, что они такого же цвета, что и на голове, как звериная нога на теле нимфы. Донни шел от одного сюрприза к другому. Лобков он перевидал тысячи, всех мастей — пики, червы, трефы, бубны, то бишь и ромбы, и сердечки, крашеные в голубой или розовый цвет или — самое банальное — полностью выбритые, а про форму срамных губ он знал больше, чем его собственный отец. Линда Мэй Бейкер, слегка согнув левую ногу внутрь, скрыла самое сокровенное и навсегда утаила промежность: мужчинам, а главное Донни, и этого хватило. Он воспринял ее позу как приговор, одновременно несправедливый и совершенно легитимный. Как под гипнозом, Донни вышел из автобуса и пробежал сотню метров по Джозефин-стрит. Он вошел в здание из темных кирпичей, кивнул старому пуэрториканцу, сидящему в холле кем-то вроде добровольного консьержа, он всю жизнь помнил его на этом месте, и позвонил в квартиру Стью, на первом этаже. Пока тот шел к двери, он бросил последний взгляд на удивительную девушку, которой в 1972 году был двадцать один год, и сотни миллионов американцев видели в ней вершину эротизма. Донни с беспокойством почувствовал, как все его существо полно какого-то раздражения. Неужели это и есть возбуждение?

— Вовремя пришел, Донни, мне как раз нужна помощь…

В квартире царил странный контраст между сумраком и галогеновым светом. По абсолютно личным причинам Стью решил перекрыть непроницаемыми ставнями ту каплю света, которая доходила до первого этажа, одновременно устранив риск ограбления. Донни много раз тут ночевал перед телевизором, утонув в диванных подушках. Машинально он направился к холодильнику, минуту осматривал его, ничего не взял. Стью вернулся к своим занятиям, деликатному делу, которое издали напоминало об эпохе, которую эти ребята никогда не знали, — времени сухого закона.

— Можно спросить, чего ты тут химичишь?

— Посылку дяде Эрвану.

Десяток больших чашек черного кофе, пакет сахарного песка и шесть бутылок спирта занимали стол, на котором орудовал Стью.

— Кофейная водка, это ему как наркотик, говорит, помогает пищу переваривать, вот старый хрен. И за что я только его люблю? Просто, чтоб достать меня, нет чтоб пить ирландский ликер, как все нормальные ирландцы, готовый, из магазина, нет, подавай самодельный, а все оттого, что связался с этими макаронниками. Такое дело муторное, ты себе представить не можешь. Нужно взять спирт девяностоградусный, смешать его с сахаром и кофе, — но! — не с таким кофе, как я варю, а нужно эспрессо, настоящий, эдакая грязная жижа, которую мне варят у Мартино, напротив. Пока я все перемешиваю и разливаю по бутылкам, ты будешь бегать туда и обратно, мне еще штук десять нужно таких полных чашек — Мартино, он знает. Усек?

— Я влюбился, Стью.

— Да мое какое дело? Влюбился? В кого?

— В Линду Мэй Бейкер.

— Не знаю.

— Это «девушка месяца».

— Ну да? Покажи.

Донни протянул журнал и тут же пожалел об этом.

Ревность. Взгляд другого мужчины.

— Эта, что ли? Издеваешься? Прямо как моя мать, когда в школе училась. Возьмешь поднос с шестью чашками, только быстрее, чтоб не остыли, лучше смешивать, пока не остыло.

— Я хочу знать, как у нее сложилась жизнь.

— ?

— …

— Да она уже умерла, наверно, это какой год?