Луиза Пенни - Разные оттенки смерти
– Выдохни полностью, – прошептал Оливье с улыбкой.
Клара рассмеялась и выдохнула.
– Из тебя вышла бы хорошая акушерка, Оливье.
– Эй, что вы там делаете на полу? – спросил Габри, глядя на Клару и своего партнера. – Я знаю, чем Оливье обычно занимается в этой позиции, и надеюсь, ничего подобного сейчас не происходит. – Он повернулся к Питеру. – Хотя смех как раз этим и может объясняться.
– Готова?
Оливье подал Кларе сумочку, и они поднялись на ноги.
Габри, всегда находившийся поблизости от Оливье, обнял Клару.
– Ну, что ты про себя скажешь? – Он внимательно посмотрел на нее.
Габри был толстый, хотя сам предпочитал называть себя дородным, и его лицо не бороздили морщины, в отличие от лица его партнера.
– Все отлично, – ответила Клара.
– Отвратительно, тошнотворно, лейкозно, истерично, чахоточно, нудно, омерзительно?
– Именно так.
– Прекрасно. То же можно сказать и про меня. Как и про всех остальных. – Габри показал на дверь. – Но про них не скажешь, что они – потрясающие художники, которым предстоит персональная выставка. А вот ты знаменитая, и у тебя все замечательно.
– Ну, идем? – спросил Питер, протягивая Кларе руку и улыбаясь.
Она помедлила, потом взяла протянутую руку и пошла рядом с Питером по коридору. Гулкое эхо их шагов не могло заглушить веселого оживления по ту сторону двери.
«Они смеются, – подумала Клара. – Смеются над моим искусством».
И в этот миг в ее памяти всплыли строки того стихотворения:
Мертвец все свое неслышно гнул.
«Я всю жизнь плыл туда, где не видно дна,
И не махал рукой, а тонул».
Издалека до Армана Гамаша доносились детские голоса. Он знал, где играют дети. В парке за дорогой, хотя он не видел их сквозь густую листву кленов. Ему иногда нравилось сидеть здесь и воображать, что это голоса его внуков – Флоранс и Зоры. Еще он воображал, что в парке гуляют его сын Даниель и невестка Розлин, присматривают за детьми. Что скоро они появятся – перейдут рука об руку через тихую улицу в самом центре огромного города, спеша на обед. Или Гамаш с Рейн-Мари присоединятся к ним и вместе поиграют в мяч или в «каштаны».
Ему нравилось воображать, что они здесь, а не за тысячу километров в Париже.
Но по большей части он просто слушал крики, визг и смех соседских детей. И улыбался. Отдыхал душой.
Гамаш потянулся за пивом и опустил журнал «Обсерватёр» на колени. Его жена Рейн-Мари сидела напротив него на балконе их квартиры. В этот необычно жаркий июньский день перед ней тоже стоял стакан холодного пива. Но ее экземпляр «Пресс» был сложен на столе, и она смотрела вдаль перед собой.
– О чем ты задумалась? – спросил Гамаш.
– Да так, ни о чем и обо всем.
Он немного помолчал, глядя на нее. Волосы у Рейн-Мари поседели, впрочем, как и у него. Она много лет красила их в каштановый цвет, но недавно перестала это делать, чему Гамаш был рад. Как и ему, ей перевалило за пятьдесят пять. И они выглядели так, как должна выглядеть пара их лет. Если этой паре повезло.
Не как модели с журнальных обложек. Вовсе нет. Арман Гамаш хотя и не был грузным, но отличался плотным телосложением. Если бы кто-то чужой зашел в этот дом, то он мог бы подумать, что месье Гамаш – тихий ученый, возможно, профессор истории или литературы в Монреальском университете.
Но такой вывод стал бы ошибочным.
Повсюду в их большой квартире были книги. Исторические, биографические, художественные, трактаты по памятникам квебекской старины, поэтические сборники. Все это аккуратно стояло в книжных шкафах. Почти на каждом столе лежало по книге, а нередко и по нескольку журналов. А на кофейном столике перед камином в гостиной лежали газеты конца недели. Если гость был наблюдательный и заходил в кабинет Гамаша, то он мог прочитать историю, которую рассказывали собранные там книги.
И такой гость вскоре понял бы, что он попал вовсе не в дом отставного профессора французской литературы. Полки были уставлены папками, книгами по медицине и криминалистике, томами по Наполеоновскому и общему праву, дактилоскопии, генетическим кодам, ранениям и оружию.
Убийство. Кабинет Армана Гамаша был наполнен этим.
Но все же даже среди смерти нашлось место для поэтических сборников и книг по философии.
Глядя на Рейн-Мари, сидящую напротив него на балконе, Гамаш в очередной раз исполнился уверенности, что он женился не на ровне и что жена выше его. Нет, не в социальном плане. И не в научном. Но он никак не мог отделаться от подозрения, что ему очень-очень повезло.
Арман Гамаш знал, что везение сыграло немалую роль в его жизни, но ни одна из этих удач и в сравнение не могла идти с той, что он уже тридцать пять лет влюблен в одну женщину. Если, конечно, не считать необыкновенным везением тот факт, что она тоже была влюблена в него.
И вот она посмотрела на него своими голубыми глазами:
– Вообще-то, я думала о вернисаже Клары.
– Да?
– Скоро нужно идти.
– И верно. – Гамаш взглянул на часы. Было пять минут шестого. Прием в музее по случаю открытия персональной выставки Клары Морроу начинался в пять и должен был закончиться в семь. – Как только появится Дэвид.
Их зять опаздывал уже на полчаса, и Гамаш посмотрел с балкона в гостиную. Его дочь Анни сидела там с книжкой, а напротив нее расположился заместитель Гамаша Жан Ги Бовуар и трепал Анри за громадные уши. Немецкая овчарка Гамашей обожала такие ласки. Анри разомлел, на его щенячьей морде застыла глупая улыбка.
Жан Ги и Анни игнорировали друг друга. Гамаш усмехнулся. Что ж, по крайней мере, они не швыряли друг в друга оскорбления или что потяжелее.
– Может быть, поедем? – предложил он. – Дэвиду можно позвонить на сотовый, чтобы ехал прямо в музей.
– Подождем еще несколько минут.
Гамаш кивнул и взял журнал, потом медленно опустил его:
– Ты хочешь сказать что-то еще?
Немного поколебавшись, Рейн-Мари улыбнулась:
– Я вот думала, как ты относишься к этому вернисажу. Уж не специально ли ты тянешь время?
Арман удивленно поднял брови.
Жан Ги Бовуар трепал Анри за уши и смотрел на молодую женщину, сидевшую напротив него. Он знал ее вот уже пятнадцать лет, с тех пор как новичком появился в отделе по расследованию убийств, а она была еще девчонкой. Неловкой, застенчивой, упрямой.
Он не любил детей. И уж точно не любил умненьких тинейджеров. Но он заставлял себя полюбить Анни Гамаш, хотя бы по той причине, что она была дочерью его босса.
Заставлял, заставлял, заставлял. И наконец…
Он добился своего.
Теперь ему было под сорок, ей под тридцать. Она была адвокатом. Замужем. По-прежнему оставалась неловкой, застенчивой, упрямой. Но он прилагал столько усилий, чтобы полюбить ее, что перестарался. Он видел, как она смеется с неподдельной искренностью, видел, как она слушает скучнейших людей так, будто они интереснейшие собеседники, которых она искренне рада видеть и которые для нее важны. Он видел, как она танцует, размахивая руками и запрокинув голову. Как светятся ее глаза.
И как-то раз он задержал ее руку в своей. Всего один раз.
В больнице. Он вернулся из далекого далека, продрался сквозь боль и темень к этому незнакомому, но доброму прикосновению. Он знал, что это не его жена Энид – у той была птичья хватка, ради которой не стоило возвращаться.
Эта рука была большая, уверенная, теплая. И она звала его назад.
Он открыл глаза и увидел Анни Гамаш, глядящую на него с такой тревогой. «Почему она здесь?» – удивился он. А потом понял почему.
Потому что нигде больше она не могла быть. Не было другой больничной кровати, у которой она могла бы сидеть.
Потому что ее отец был мертв. Убит в перестрелке на заброшенной фабрике. Бовуар собственными глазами видел, как его убили. Видел, как пуля попала в него. Как он подскочил и свалился на цементный пол.
И остался недвижим.
И вот теперь Анни Гамаш держит его за руку в больнице, за неимением той руки, которую она хотела бы держать.
Жан Ги Бовуар снова открыл глаза и посмотрел на Анни Гамаш, такую печальную. Он почувствовал, как у него разрывается сердце. Потом он увидел что-то еще.
Радость.
Никто никогда не смотрел на него таким взглядом. С нескрываемой и безграничной радостью. Анни посмотрела на него так, когда он открыл глаза.
Он попытался что-то произнести, но не смог. Однако она правильно поняла, что он хотел сказать.
Анни наклонилась над ним, и он ощутил ее аромат. Слабый цитрусовый, чистый и свежий. Не то что навязчивый, терпкий запах духов Энид. Анни пахла, как лимонная роща летом.
– Папа жив, – прошептала она ему на ухо.
И тут он почувствовал смущение. В этой больнице его ждало множество унижений – от судна и подгузников до обмывания губкой. Но ни одно из них не было таким личным, таким ранящим, таким предательским, как то, что произвело его тело в тот момент.
Он заплакал.
И Анни видела это. И до сего дня ни разу об этом не упомянула.
