Силвер Элизабет - Обреченная
Люди снаружи могут никогда этого не понять. Тут нужен больше чем один телефонный звонок или краткий месяц посещений – будь то адвокат, священник или журналист, – чтобы по-новому переосмыслить сущность заботливости. Оливер явно этого не понимает, как бы ни пытался. Он просто неспособен. Он приходит в Манси, сунув руки в карманы и виляя среди кабинок для посещений со все большей фамильярностью, словно знает обо мне все, поскольку прочел мое жизнеописание и разок поговорил с моим отцом. Он заходит сюда иногда в костюме, иногда в джинсах, держа свою папку, как романист – свою первую рукопись, и каждый раз упоминает при мне имя моего отца.
– Я до сих пор не могу связаться с ним, но продолжаю попытки, – выдает он в трубку свою постоянную неизменную мантру.
Олли не удастся больше поговорить с ним, я это знаю, именно это я и пыталась сказать ему во время его второго посещения, – и все равно он продолжает набирать тот же самый номер, чтобы услышать короткие гудки и хамство телефонных операторов, которым приходится служить козлами отпущения за неуловимых беглецов или, в моем случае, отцов. Но Стэнстед сам должен осознать свой недочет. Это в мои обязанности не входит. Ты не сможешь внушить другому, что он проиграл. Это надо заслужить, осознать, обретя в этом дразнящую награду. Будь он японцем, я избавила бы его от унижений и протянула бы ему танто[16], чтобы он смог загладить свои промахи.
Но несмотря на бесполезность, на все те же грабли, у меня не хватит духу ткнуть Оливера носом в правду. Он сам к этому придет. В конце концов он по-прежнему приходит в Манси. Он все еще посещает меня. И все еще хочет узнать больше о моем отце, словно прошлое каким-то образом отзовется по пустой телефонной линии в канадском «Бар-Подвале», где мой отец больше не обретается, и поможет ему внезапно услышать меня.
* * *В 2002 году нежные руки филадельфийского лета подхватывали меня и приводили в «Бар-Подвал» куда чаще запланированного. Я привыкла к предсказуемой синхронности взаимоотношений, так что они вошли в распорядок моей жизни, как парковка машины на чужом газоне, как раздражительная жена на тридцатый год брака. Ни спонтанности, ни разнообразия, просто заведенный порядок, шахматы, расставленные на доске, чтобы двигать их по квадратикам, пока мы не сойдемся на его или моем поле.
Мой отец решил, что может компенсировать мне алименты за двадцать три года, пристроив меня в свободное время вести его гроссбух и протирать столики. Взамен он помогал мне оплачивать квартиру. Репетиторство летом в праздном городе не сулит больших доходов. Кроме того, у меня дома не было кондиционера. А в «Бар-Подвале» он был. Иногда.
Люди приезжают в Филадельфию за историей, искусством и едой, но получают сырость, вероятность ограбления и тонкий слой грязи на коже каждый раз, как выходят наружу. Пока туристы просачивались в Филадельфию, чтобы сфотографироваться с Колоколом свободы или внутри Зала независимости и потрястись в двухколесном экипаже по брусчатке улочек миниатюрного Старого города, я проводила свободное время в баре.
Однако для нас все быстро изменилось после 4 июля. Мы сидели в «Бар-Подвале» в особенно пустой день, распивая кувшинчик воды, когда внутрь вплыл запах лета. Я обмакнула ту самую полосатую тряпку первого дня нашего знакомства в шайку мыльной воды и расправила ее на маленьком столике. Я не знала, было ли это от грязной воды, от жары или от избытка проведенного вместе времени, но получилось что-то вроде откровения.
– Меня один раз арестовали, – сказала я, словно читая приложение для заполнения воскресного кроссворда.
Оглядываясь назад, я не знаю, просто так я это сказала или с важным видом, но отец не ответил мне ни волнением, ни сочувствием, ни даже гордостью. В его голосе было просто любопытство и больше ничего.
– За что? – спросил он, продолжая вытирать столики во время разговора.
– Ни за что, – ответила я. – Просто глупость.
– Арест – это не глупость, Ноа, – сказал Калеб, поднимая взгляд; лицо его было стоическим.
– Этот был глупостью.
– Но за что? – сухо повторил отец свой вопрос. Я не могу сказать, что в нем перевешивало – гордость и волнение или печаль и стыд.
– Ни за что, как я и сказала. Просто украла мелочь в магазине. Детский мелкий проступок через три недели после восемнадцатилетия. Он есть в моем постоянном досье, но он настолько мелок, что мне не пришлось упоминать о нем в заявлениях или где-то еще. Но он есть. Гребаный нарыв на моем прошлом.
Это была еще одна вещь, которая изменилась после того, как я стала проводить время с отцом. Я начала сквернословить гораздо чаще, чем прежде.
– Ладно, – сказал Калеб, отворачиваясь, чтобы скрыть свою реакцию.
– Ты улыбаешься? Я только что рассказала тебе о неприглядном пятне на моей репутации, а ты? – Я сделала паузу. – Чувствуешь солидарность?
Отец рассмеялся.
– Что?
– Что – что? – переспросила я.
Солнечный закат вспыхнул на папиных щеках.
– Ты честно сыграла, – сказал он, и на какое-то мгновение я поняла, почему кто-то где-то мог счесть его относительно привлекательным.
– О господи, Калеб, неужели?! – Я взяла тряпку и пошла к другому столику.
– Правда, – сказал он, вставая. – Теперь я должен выложить тебе два факта. Любых. О чем угодно.
Я повернулась к нему спиной.
– Не буду я этого слушать.
– Спрашивай, – настаивал отец. – Спроси о чем-нибудь.
– Мне кажется, я уже знаю все, что мне нужно.
Выдохнувшись, я села под кондиционером.
– Первый фильм? – спросил Калеб, не останавливаясь.
– Так не пойдет.
– Первый фильм? – настаивал он.
Я зевнула, пропустив его слова мимо ушей.
– Я буду продолжать спрашивать, ты сама знаешь, – сказал мой собеседник. – Первый фильм. Это не вопрос вкуса. Это факт номер раз. Ты хотя бы можешь это сделать, верно? Это должно было случиться когда-нибудь, с другом, с мамой, в торговом центре или…
– «Человек со шрамом», – выпалила я, сдаваясь и безуспешно прикрывая отвращением улыбку. – Доволен?
Калеб по-мальчишески усмехнулся, словно только что выиграл в перетягивание каната.
– Твой? – спросила я.
– «Афера». С Полом Ньюменом.
Предсказуемо, но тем не менее…
– …первая пластинка, которую ты купила? – продолжал отец.
– Саундтрек к фильму «Коктейль», – ответила я, пряча от него лицо. – А ты?
– Боб Дилан. «Укрытие от грозы»[17], – ответил он, бросая мне мокрую тряпку.
– Любимая еда?
– Бургер и картошка фри.
– Любимый бургер и фри? – добавила я, бросая тряпку назад.
– Ин-эн-аут.
Калеб скатал тряпку в шарик и словно задумался о следующем вопросе.
– Любимый город?
– Ха, Город Братской Любви. – Я улыбнулась. – Страна, которую больше всего хочешь посетить?
– Антарктида, – подумав, ответил отец.
– Страна, – сказала я, когда он бросил в меня мокрым шариком. Я поймала его правой рукой.
– Антарктида, – повторил он тут же. – Или весь атлас.
– Любимое слово? – спросила я, держа тряпку.
Папа думал недолго. К его лицу подлетела муха, пока он размышлял над ответом, и он даже не сдунул ее.
– Думаю, я должен был бы сказать «свобода». А ты?
«Дом. Хрусталь. Ксилофон», – подумала я про себя, а вслух ответила:
– На самом деле, наверное, как у тебя.
Отец приоткрыл рот. Потер руки, обдумывая очередное движение.
– Давай теперь поговорим о приятном. Первый поцелуй?
– Неплохо, – сказала я. – Энди Хоскинс. Шестой класс. Теннисный корт, парная игра, за пределами поля. – Я подбросила тряпку в воздух – так, словно открывала сет, и тряпичный комок упал Калебу в руки, как совершенная подача.
– Кони Анастейша. Первый класс. Поле для соккера, – сказал он, быстро бросая мяч мне. – Первая любовь?
– Еще нет, – сказала я, поймав его. – А у тебя?
– Твоя мать, – сказал он, вытирая руки о джинсы.
– Я думала, что ты, скорее, случайный гость на месяц, – пошутила я, бросая ему тряпку обратно. Он не ответил. И не стал ловить тряпку. Она упала на пол с глухим шмяком, словно пластиковая бутылка с водой, которая не рванула. – Ладно. Я способна в упор увидеть отсутствие ответной реакции. – Усевшись за стол, я попыталась стереть липкое пятно с его края, но оно не поддавалось. Мой отец сел рядом. – А теперь у тебя кто-нибудь есть? – спросила я его.
Он покачал головой.
– Можно сказать, нет.
– Можно сказать? – переспросила я. – Или нет?
– Нет, – ответил Калеб. – А у тебя, куколка?
– Куколка? – рассмеялась я. – Я и не знала, что мы дошли до этого.
– А у тебя? – настойчиво повторил он.
– Не-а, – сказала я, заметив внезапную перемену его настроения. – Ничего особенного. Просто пара парней тут или там. Тут – полицейский офицер и парень в «Лоренцо», но только за бесплатную пиццу по вторникам. Может, если тебе повезет… – Я подмигнула. – …То как-нибудь я оставлю тебе кусочек.
