Силвер Элизабет - Обреченная
– Все переживают время, когда человек понимает, сколько он напортачил в жизни. Для меня, наверное… – Сидящий передо мной мужчина замолчал, глядя на свою бутылку с водой и нанизывая очередную нитку слов. – Для меня, наверное, это случилось, когда я сидел в тюрьме.
У меня перехватило в груди. Не знаю, почему меня это удивило. Не знаю даже, почему это меня встревожило. Я ведь не фантазировала насчет нашей встречи, никогда не воображала его президентом корпорации, или знаменитым художником, или даже врачом. Господи, да история его жизни не была даже оригинальной: беглый папаша, явный алкаш – об этом говорит его привычка хлебать воду.
– Я буду откровенен с тобой, – продолжал Калеб. – Я должен. Я много ошибок сделал в жизни. Очень много. И началось даже не с тебя, если уж быть честным до конца.
– Откровенно, – сказала я, ощущая, что уже читала все это раньше, или где-то видела – на экране, на сцене или в книгах по самосовершенствованию с маминой полки, – мне незачем знать все.
– Значение имеет только то, что я изменился, – сказал отец с таким видом, словно пытался вспомнить мое имя. – Я поменял жизнь, Ноа. Теперь я совсем другой человек, и я хочу, чтобы ты стала частью моей жизни.
Дверь бара открылась и закрылась, выпустив горстку посетителей. Он проводил их слегка меланхолическим взглядом, словно их уход был больнее моего.
– Ты знаешь хозяина? – спросила я. – Мы тут, считай, одни. Ты это запланировал?
Отец ухмыльнулся дрожащей улыбкой.
– Ты на него смотришь. И – нет.
– Хорошо. – Я пожала плечами.
Больше ничего не было, несмотря на отцовы отчаянные ожидания. Больше ничего и не планировалось. Он сам организовал эту маленькую встречу. Целью моей жизни до этого момента вовсе не было выслеживание беглого родителя. И я не собиралась винить мир в моих проблемах из-за того, что одна ночь, проведенная моей матерью двадцать три года назад, привела к тому, что я сижу в этой деревянной кабинке в северной части Филадельфии напротив человека с бутылкой воды, похожей на емкость для колостомии[13], который явно находится на своем двенадцатом шаге в том направлении, где бутылка воды остается бутылкой именно воды[14]. Но для эволюции ему нужна была доза признательности. Этот его дурацкий шрам над верхней губой задергался в жалком выражении отчаяния и, похоже, не собирался останавливаться, сколько бы нарочитого понимания я ему ни бросила.
– Что ж, хорошая работа, Калеб, – сказала я. – Это нормальный ответ? Ты изменил свою жизнь… и что дальше? Ты позвонил мне? Поздравляю. Ты это сделал. Ты кто – бизнесмен или алкоголик, который владеет баром? Поскольку это эффективная реформаторская стратегия.
Отцовские брови плавно сдвинулись, создав ров защитных линий. Сарказм явно еще не проявился на эволюционном пути «Бар-Подвала» или «Подвал-Бара». Я хотела сказать, что мне жаль, но жаль мне вовсе не было.
– Я просто захотел узнать тебя, – сказал мой собеседник. – Потому и позвонил. Вот и всё. Я захотел узнать свою дочь. Я наделал много ошибок, а теперь хочу их исправить. Это не безумная история. Это просто моя история.
– У тебя было двадцать три года на то, чтобы узнать меня.
– Я просрал все эти двадцать три года, я знаю! – взмолился отец. – Но, может, следующие двадцать три пройдут лучше? Даже следующие пятьдесят.
Я проглотила нервы в основании глотки, чтобы прочистить дорогу словам.
– Пошел ты…
– Я заслужил, – сказал Калеб, почти намекая, что заслужил спасение.
– Да. Ты заслуживаешь.
Мне полегчало, когда я сказала это – словно дождалась нужного времени для приезда. Сквернословие может так действовать – и непонятно почему, и волшебно. Для меня в тот момент это было, вероятно, сочетанием того и другого. Я знала, что у моего отца такие же ощущения.
– Хорошо, – сказал он. – Раз уж мы с этим покончили, может, просто будем проводить время вместе? Узнаем друг друга получше.
Я не ответила. Я не оставалась спокойной, но и не встала. А затем отец покорно подался вперед, сложив руки перед грудью, как в молитве.
– Спасибо, Ноа.
– Извини? – прищурилась я.
Калеб улыбнулся и снова понизил голос.
– Спасибо.
– За?..
– За то, что пришла сюда. За то, что не стала бросать трубку, как я. За то, что еще не ушла.
– Не стоит меня за это благодарить. Моя правая нога уже готова сделать шаг из-за стола.
Отец проглотил улыбку, которая только-только начала формироваться.
– Ты знаешь, что я имею в виду.
Мне чертовски не хочется приписывать этому человеку обаяние, но другого подходящего слова в тот момент не находилось. Он улыбнулся, и его шрам растянулся вместе с улыбкой.
Я оглянулась в поисках какого-нибудь одинокого завсегдатая, но в баре были только мы с отцом. Свет больше не проникал в окно – вместо этого он мерцал на цементе снаружи, напоминая мне, что я опасно приблизилась к окончанию пятидесяти пяти минут, отведенных на бар.
– Мне пора, – сказала я. Я была горда собой за то, что мне удалось закончить дело вовремя.
– Послушай, Ноа, – Калеб сменил тему; его голос похрипывал. – Ты должна знать, что это не только моя вина в том, что меня не было рядом с тобой.
– Мне немножечко трудно в это поверить.
Отец, заинтригованный, подобрался.
– Если твоя мать не рассказывала обо мне, я не могу ее за это винить. Она ведь не рассказывала?
Я не ответила.
– В смысле, кто же захочет, чтобы его дочь узнала, что ее отец – алкоголик и навсегда останется бывшим заключенным? – Калеб рассмеялся себе под нос, стараясь поддержать диалог насколько можно долго. – В то время я и сам бы не подпускал себя к своему ребенку.
Он прокашлялся и провел указательным пальцем по краю горлышка бутылки с водой. Да, он нервничал, и больше нам говорить было не о чем, но я провела в баре почти час, и в этот момент моей жизни я следовала собственному мнению и не поддавалась на жалкие стенания своего папаши. Я встала. Он, поднявшись мне навстречу, взмолился:
– Прошу тебя, Ноа! Останься еще немного. Давай я принесу тебе что-нибудь выпить. Поесть. – Он улыбнулся. – Разбить.
Я почти улыбнулась. Но в тот момент я уже встала и забросила сумку на плечо, ощущая, как минутная стрелка моих часов подталкивает меня к выходу. Больше часа я не задержусь.
– В другой раз, – сказала я.
Глава 7
Поначалу мы встречались два раза в месяц – один раз в «Подвал-Баре» или «Бар-Подвале» в северной части Филадельфии, другой раз в ресторанчике по выбору отца в центре города. Поскольку он по большей части кормился в «Бар-Подвале», одна перспектива попробовать какую-нибудь этакую закуску в ресторанном ряду тянула его в центр города гораздо чаще, чем мне хотелось бы. Обычно, когда была моя очередь ехать к нему, я садилась на метро днем, но только если когда слабый отсвет дня еще легко окрашивал небо в оттенки коралла и индиго. А когда эти цвета угасали, я возвращалась домой только автобусом. За эти несколько визитов, когда мы стали узнавать привычки друг друга, я привыкла приезжать домой на автобусе поздно вечером. В любом случае автобусом ехали подсевшие на крэк наркоманы, проститутки и студенты-вечерники из Темпльского университета. Мы с отцом быстро стали узнавать друг друга по запаху. Мы научились держаться подальше друг от друга, тесниться, когда заходил кто-нибудь новый и когда заскакивал кто-нибудь из местных знаменитостей, рыгая на ходу перегаром. Имя одной из таких знаменитостей было Клара. А в другое время в автобусе ездил Клод. Иногда мой отец ждал меня возле автобусной остановки. Иногда – нет. Иногда он приходил рано. А иногда мы разговаривали до тех пор, пока не приходил спасительный автобус до дома.
Я отказывалась приглашать его к себе в дом, когда ему было по пути со мной. Моя студия на Сороковой и Балтимор становилась все более населенной грызунами, и я слышала оргазм моей соседки точно в 11.35 каждым вечером в пятницу. Незачем было моему пропащему папаше составлять впечатление о благополучии его чада по такой фанерно-нищенской обстановке, так что я продолжала врать о безопасной тихой гавани в центре, на Риттенхауз-сквер, и настаивала на более приемлемых кулинарных убежищах ресторанного ряда.
Через два месяца наши встречи стали еженедельными, по-прежнему разделяясь между нашими якобы домашними местами и по-прежнему вращаясь вокруг его рыгаловок. Одну неделю мы сидели на его территории, другую – на моей. Баш на баш, как он любил говорить. Я объясняла ему, что «баш на баш» означает немного другое, но ему было все равно.
Прошлое Калеба обрушивалось на меня потоком слов и волнами анекдотов. Чему-то я верила, остальное звучало слишком странным, чтобы быть правдой. По большей части мне казалось, что его интересую не столько я, сколько возможность сохранить собственную историю в чужом хранилище памяти.
Мой отец, как я вскоре узнала, родился в Городе Братской Любви[15] в 1960-м от папаши-алкоголика и стандартной мамочки – трудяги-секретарши. Яблочко от яблоньки недалеко падает, постоянно говорил мне папа, так что в семнадцать лет он уже ехал по Тихоокеанскому шоссе в Калифорнии, ища, где бы выплеснуть горечь от отцовских унижений. Не прошло и месяца, как его взяли за то, что он спер батник в «Мэйси» в Санта-Барбаре через неделю после своего восемнадцатого дня рождения. У него не было денег, и тогда ему удалось уболтать следователя на испытательный срок (без участия адвоката) при помощи оправдания Жана Вальжана, заменив основную человеческую потребность в еде на потребность в одежде – фирменной и яркой, с лейблом в виде животного и стоячим воротничком. Очень скоро рубашки сменились спортивными машинами, ювелирными украшениями и даже нелегальной переправкой мексиканцев в больших фурах без окон через границу – в течение месяца.
