Квинканкс. Том 1 - Паллисер Чарльз

— Это последний не из дома, — выкрикнул кучер, когда служащие подошли к повозке.

Я разглядел, что там было уже шесть таких же мешков; седьмой не особенно бережно впихнули позади остальных. Двое служащих вскочили в повозку, задевая ногами мешки, кучер тронул хлыстом лошадей.

— Куда вы? — спросил я.

— В работный дом, — не оборачиваясь, бросил один из них.

Под дождиком, который то прекращался, то припускал снова, я последовал за повозкой по узким улочкам. Никто не обращал на нас внимания, только однажды стайка мальчишек, игравших на улице в шаффлборд, оторвалась от своего занятия и некоторое время бежала за нами, распевая:

Наконец повозка пересекла Холборн, проехала немного по Шулейн, свернула в переулок по соседству с работным домом и остановилась в тесном дворе. Кучер распряг и увел лошадей, один из служащих вошел в здание, другой укрылся от дождя под аркой подворотни и начал раскуривать трубку.

— Это надолго? — спросил я.

Он молча пожал плечами, и я стал ждать около повозки.

Через полчаса появился приходской посыльный.

— Беги отсюда, малец, — сказал он, увидев меня.

Служащий, куривший трубку, молча скосил глаза на повозку.

— Ладно, — проворчал посыльный и пошел обратно.

Я ждал несколько часов и промок до нитки.

Наконец явился кучер с лошадью и стал снова впрягать ее в оглоблю, а двое служащих (второй успел вернуться) вынесли из здания еще четыре мешка, два из них очень маленькие.

Повозка снова двинулась в путь, и снова, кроме меня, ее никто не сопровождал. Проехав черепашьим шагом несколько ярдов по переулку, она вкатилась на темную и грязную площадь позади работного дома. Пока я рассматривал почерневшие от копоти задние фасады, мне в нос ударил запах сырости. В непогожий, сумрачный зимний день, пока не зажгли фонари, было почти ничего не видно, однако я разглядел, что в центре располагается кладбище, оно поднято на несколько футов над уровнем площади и окружено полуразрушенной стеной, по верху которой идет железная ограда, старая и ржавая. Церкви не было.

Повозка подъехала к воротам кладбища, один из служащих сошел вниз и скрылся в задней двери работного дома. Через несколько минут (запах тем временем становился все сильнее) он вернулся с молодым священником, который остался на крыльце, под навесом, чтобы не мочил дождик, служащий же стал помогать остальным двоим: сняв с повозки мешки, они уложили их на грязную траву у ворот. Священник тем временем читал вслух из требника; подойдя поближе, я понял, что он бормочет сильно сокращенную версию панихиды.

Появился могильщик с лопатой и, оставив священника делать свое дело на крыльце, по раскисшей тропинке отправился на кладбище; предыдущие трое подхватили кто по одному, кто по два маленьких мешка из повозки и последовали за ним. Могильщик остановился у куска голой, недавно перерытой земли и стал откидывать ее лопатой, остальные уронили свою ношу на траву неподалеку и вернулись к повозке за другими мешками. Когда яма была вырыта, вонь сделалась невыносимой, и я быстро понял почему: под лопатой могильщика показались завернутые тела. Когда понесли последних покойников, священник вышел из-под навеса и двинулся вслед за служащими; он зажимал платком нос. Ярдах в десяти от ямы он остановился, трое служащих с помощью могильщика стали опускать тела в двухфутовый, как выяснилось, ров, где от поверхности их отделяли какие-то дюймы.

Осознав это, я рванулся туда и схватил могильщика за руку.

— Нет, — сказал я. — Только не сюда.

— А куда еще? — Тот повернул ко мне лицо, на котором было написано безразличие.

— Только не так, — крикнул я.

— Не нарушайте священный ритуал. — Чтобы произнести это, священник на мгновение отнял от лица платок; голос у него оказался удивительно низким.

Я был бессилен предотвратить то, что происходило. Все так же, на расстоянии, священник отбарабанил заключительные слова, панихиды, в нужный момент бросил в яму несколько камешков и проворно удалился в сопровождении приходских служащих. Я смотрел, как могильщик лил из ведра известь и как набросал тоненький слой земли на новое содержимое ямы, сделав ее похожей на созревший гнойник среди травы — в то время как само кладбище представляло собой горку в несколько футов высотой.

Могильщик, сделав свою работу, удалился, повозка отъехала, я остался один. И это все, что осталось от жизни матушки, подумал я. Меньше, чем бессмыслица. Я попытался молиться, но на ум не шло ничего, кроме обтекаемых фраз доктора Медоукрофта, и я обнаружил, что не могу верить в Бога, который такое сделал. Мне вспомнился последний приют наших предков, мирное мелторпское кладбище, и я громко пообещал:

— Если только смогу, я заберу тебя отсюда.

Это обещание меня не утешило, пришла нездоровая мысль вырыть свое сокровище и унести. К горю и ярости внезапно добавился неопределенный страх, и я понял, что не в силах дышать гнилым воздухом. Желудок схватило судорогой, и, не будь он почти пуст, меня бы вырвало. На неверных ногах я добрался до края площади, где кое-как можно было дышать. После предательского поступка Лиззи я подозревал всех и каждого и считал вполне оправданными все суждения мистера Пентекоста. Верить в альтруизм, великодушие и прочие ценности, которые защищал мистер Силверлайт, глупо. Мне вспомнилась притворная (как теперь казалось) участливость миссис Лиллистоун, в мозгу проплыли лица могильщика, троих служащих из работного дома. Я слишком хорошо знал, какое новое надругательство, быть может, уготовано трупу моей матери.

Я ходил и ходил вокруг площади (где царила тишина, хотя от суетливой Флит-Маркет ее отделял один лишь ряд домов!), хмурый день сменился сумерками, стали удлиняться тени. С наступлением ночи я притулился в дверной нише, напротив рва. Слез у меня по-прежнему не было, потому что их могла бы вызвать только жалость к самому себе, а я испытывал не жалость, а злость. Злость на всех: миссис Первиенс, миссис Фортисквинс, Момпессонов, старуху Лиззи. А прежде всего на себя.

Я поклялся, что никогда не буду никого любить, так как это делает человека рабом внешних обстоятельств.

Холод, дождь, крики сторожей мешали мне спать. Приблизительно в три часа после полуночи меня обнаружила стража и осветила фонарями мое лицо. Грубо меня допросив, они велели мне убираться, так что я встал и час или два, волоча ноги, ходил по площади и соседним улицам. Потом вернулся на прежнее место и мирно провел там остаток ночи. Спал я прерывисто, а когда просыпался, желал умереть — чтобы не нужно было пробуждаться. Кому не все равно, жив я или умер? Никому. Так почему меня это должно заботить?

Когда проглянул медленный рассвет, я потратил пенни на небольшую булку и снова занял свой пост. Следующие день и ночь прошли так же, с той только разницей, что, имея в кармане всего четыре с половиной пенни, я не покупал еды. Но это меня не тревожило, поскольку я не видел смысла жить, после того как выполню свою нынешнюю задачу.

На второй день к рассвету я решил, что дежурил достаточно долго и Избистера и ему подобных можно больше не опасаться. Становилось холоднее, и я подумал: днем я буду бродить по улицам, а на следующую ночь нужно бы где-нибудь укрыться — в брошенной хибаре или в заросшем дворе; просто заснуть, надеясь не проснуться.

Как стыдно будет Момпессонам, когда они узнают, как умерла моя мать, — и о моей смерти тоже. И еще они перепугаются, потому что наша смерть грозит им потерей владений. Но тут мне пришло в голову, что зато будет радоваться наш таинственный враг, ему достанется имение Хафем. Не нужно оказывать ему такую услугу. Я должен жить.

Эта мысль меня приободрила, и я отправился в Митра-Корт, поскольку другого места не знал. У меня хватило сил вернуться в ту комнату, о которой мне страшно было и подумать, и, отдав в дверях пенс, я остался с тремя с половиной пенни. Ирландская семья исчезла, но Лиззи лежала перед очагом в пьяном оцепенении, рядом с нею стоял пустой кувшин. Я улегся рядом, не чувствуя злости, так как помнил только, что она была по-своему добра к моей матушке, хотя по какой причине — кто знает. Я проспал весь день, к вечеру вышел и потратил полпенни на булку, при возвращении заплатил еще пенни — мои последние деньги, за исключением оставшихся двух пенсов — и снова заснул.