Чарльз Паллисер - Квинканкс. Том 1
Обзор книги Чарльз Паллисер - Квинканкс. Том 1
Чарльз Паллисер
Квинканкс: Наследие Джона Хаффама
ЗАМЕЧАНИЕ О МОНЕТАХ
Двенадцать пенсов составляют шиллинг. Двадцать шиллингов составляют фунт.
Имеются и другие монеты: фартинг — четыре фартинга стоят пенни; полпенни — два полпенни стоят пенни; крона, которая стоит пять шиллингов, и полкроны; соверен, который стоит фунт; гинея, которая стоит двадцать один шиллинг.
Quid Quincunce speciosius, qui, in quamcunque partem spectaveris, rectus est?
Что приятней квинканкса, который, с какой стороны ни посмотри, являет взору прямые линии?
КвивтилианЧАСТЬ ПЕРВАЯ
ХАФФАМЫ
КНИГА I
ПРЕМУДРОЕ ДИТЯ
Глава 1
Происходило это, скорее всего, осенью того же года, в сумерки, чтобы не привлекать внимания. А между тем встречу двух профессионалов, представляющих два главных направления юриспруденции, не прячут обычно от посторонних глаз.
Теперь представим себе, как проходил визит Закона к Справедливости.
Подойдя к нужному дому на одной из улиц у Линкольнз-Инн-Филдз, Закон, воплощенный в низеньком бледном джентльмене лет сорока, с большой головой, поднимается по ступеням и звонит в колокольчик. Дверь немедленно распахивает молодой клерк. Посетитель входит, у него берут шляпу, пальто и перчатки и провожают его в темную заднюю комнатку. Там он видит человека, сидящего за столиком в дальнем конце помещения. Клерк бесшумно удаляется. Второй джентльмен поднимается с чуть заметным кивком и указывает на стул напротив, у огня. Вошедший садится, хозяин садится тоже и уставляет на гостя тяжелый взгляд. Справедливость старше Закона на полтора десятка лет, нос у него надменный, на румяном лице выделяются черные кустистые брови.
После долгой паузы вошедший откашливается:
— Почел за честь, сэр, принять ваше предложение о встрече.
В его словах звучит вежливо-вопросительная нота, но Справедливость словно бы не слышит, продолжая изучать гостя.
Помолчав, Закон спрашивает нервозно:
— Нельзя ли узнать, чем я могу быть вам полезен?
— Вы были осторожны, как я просил?
— Конечно. Уверен, никто за мной не следил.
— Хорошо. Тогда, вероятно, третья сторона ничего не знает о нашей встрече.
— Третья сторона? Сэр, вы говорите загадками. Кого вы имеете в виду?
— Задавать вопросы буду я. — Второй джентльмен лишь слегка выделяет голосом местоимение.
Гость вспыхивает.
Старший джентльмен что-то достает из кармана.
— Так вот, у вас есть клиент, имя которого я написал на этой бумажке и прошу вас его прочесть. — Он ненадолго замолкает, дожидаясь, пока гость рассмотрит надпись и кивнет, потом забирает бумажку назад. — Очень хорошо. Тогда, не теряя времени, перейду к делу: у вашего клиента находится документ, способный нанести очень существенный ущерб интересам стороны, от имени которой я имею честь действовать, и ввиду этого…
Он замолкает, заметив, что лицо гостя вытянулось от изумления.
— Да что вы, сэр, уверяю, я и понятия не имел о таком документе.
— Ну-ну. Тому назад не больше двух недель ваш клиент послал нам копию этого документа, потребовал денег и указал ваше имя, чтобы держать связь.
— Может, это и так… то есть убежден, что это так, раз вы утверждаете. Однако прошу поверить, что я в этом предприятии не более чем приемная контора.
— То есть?
— Я просто пересылаю письма, адресованные мне, но предназначенные для моего клиента. О делах этой особы я знаю не больше, чем почтальон знает о корреспонденции, которую он собирает и разносит.
Хозяин смотрит на гостя:
— Я предполагал, что так может оказаться. — Уголки губ младшего джентльмена ползут в стороны, но при следующих словах возвращаются на место. — Тогда расскажите, где пребывает ваш клиент.
— Дорогой сэр, я не могу.
— Прошу простить, я забыл назвать ставку. — Старший джентльмен достает из кармана что-то хрустящее и кладет на стол.
Закон слегка наклоняется, чтобы рассмотреть. На его лице явственно написана тоскливая алчность.
— Уверяю, дорогой сэр, оказать вам эту услугу я никак не могу.
— О-го! — восклицает старший джентльмен. — Похоже, вы вздумали со мной торговаться? Предупреждаю: если попытаетесь, то убедитесь, что я могу применить и совсем иные стимулы.
— Да нет же, сэр, — запинаясь, бормочет другой. — Вы меня совсем не поняли. Я потрясен вашей щедростью и ничего так не желаю, как быть ее достойным. Но помочь вам совершенно не в моих силах.
— Не советую, приятель, играть со мной в эти игры, — презрительно рявкает собеседник. — Я наводил справки, так что нечего тут изображать щепетильность. «Расчухал твое нутро» — таков, кажется, жаргон ваших клиентов?
Другой джентльмен бледнеет как полотно. Он приподнимается, но, наткнувшись взглядом на предмет, лежащий на столе, остается сидеть.
Справедливость продолжает:
— Желаете, чтобы я привел каталог — или лучше сказать реестр? — делишек, в которых вы замешаны? — Не дождавшись ответа от Закона, он добавляет: — Маленько спекуляций сомнительными векселями, побольше выбивания долгов, и выше головы свидетельств в делах об опеке? Так ведь?
Другой джентльмен ответствует с достоинством:
— Дорогой сэр, вы меня совершенно не поняли. Я просто хотел сказать, что у меня нет нужных вам сведений. Если бы они у меня были, я с удовольствием вам бы их предоставил.
— Вы меня держите за идиота? Как же вы тогда переговариваетесь с клиентом?
— Через третью сторону, которой я отправляю предназначенные для клиента письма.
— Это уже лучше, — рычит собеседник. — Кто такой?
— Очень респектабельный джентльмен, работал в той же отрасли юриспруденции, что и я, но несколько лет назад удалился от дел.
— Интересно-интересно. Будьте любезны записать имя и адрес этого джентльмена, потому что я не угадываю, о ком идет речь, хотя в вашей отрасли юриспруденции джентльменов, отвечающих описанию, раз два и обчелся.
У другого джентльмена вырывается короткий безрадостный смешок. Он вынимает записную книжку, пишет «Мартин Фортисквинс, эскв., Голден-Сквер, 27», вырывает листок и протягивает собеседнику.
Справедливость берет бумажку и, не глядя на нее, бросает:
— Если вы мне понадобитесь, я свяжусь с вами тем же способом. — Тянет руку назад, в темный угол, и осторожно дергает за шнурок колокольчика.
Закон, не отрывая взгляда от предмета на столе, поднимается на ноги. Заметив это, Справедливость небрежно подталкивает к нему этот предмет, и Закон сует его в карман. Когда дверь открывается и входит тот же клерк, Закон неуверенно протягивает хозяину руку. Тот, однако, словно бы не замечает его руки, и Закон поспешно прячет ее в карман. Клерк провожает его к двери, возвращает шляпу, пальто и перчатки — еще мгновение, и Закон вновь оказывается на Керситор-стрит. Он припускает быстрым шагом, нервно оглядываясь. Обогнув угол, другой, третий, он углубляется в уютную подворотню и вынимает из кармана пакет. Тщательно считает, пересчитывает и вновь, не так быстро, пускается в путь.
Глава 2
Наш дом, сад, деревня и одна-две мили прилегающей местности — таков был мой мир, ибо ничего другого я не знал, пока тем летом, в Хафеме, мне не открылся мир другой, новый. И теперь, когда я ищу, с чем сравнить предприятие, в которое пустился, мне вспоминается то лето, солнечный день; я, еще не подозревая, что скоро придется уехать, улизнул в тот раз из длительного и тягостного домашнего заточения и растянулся на берегу реки, которая текла через Мортсейский лес к запретным северным землям; радовала меня не столько сама свобода, как то, что она была мною украдена.
Позабыв и о том, почему убежал, и об утекавших драгоценных минутах, я как завороженный всматривался в прозрачные глубины. Я наблюдал там странных созданий, которые так быстро мелькали у меня перед глазами, что готов был принять их за тени, игру солнечного света в толще воды, в водорослях и на рябом, усеянном галькой дне — стоило повернуть голову, и они пропадали. Желая получше их рассмотреть, я ковырял водоросли и гальку палочкой, но поднимал только темное облако, которое затуманивало всю картину. Нужное воспоминание, как мне кажется, похоже на этот прозрачный ручеек, но я решил все же порыться в памяти. Возвращаясь мыслями в самое начало, я вспоминаю только солнце, теплый ветерок и сад. В самую раннюю пору, когда граница мира пролегала по крайним домикам Деревни, мне не видится ни темноты, ни теней, ни хмурого неба.
Быть может, дело в том, что в раннем — самом счастливом — возрасте мы замечаем только тепло, свет и солнце, часы же холода и темноты протекают как сон без сновидений и не откладываются в памяти. Или, возможно, от младенческого сна нас пробуждает именно первое касание холода или темноты.
