Герберт Аллен - Только не дворецкий. Золотой век британского детектива
Пастор взмахнул рукой.
— Упаси меня Господь, — сказал он, — вымолвить хоть слово в оправдание убийства и насилия. Однако ж когда актер, по своей природе человек падший, является в такую невинную деревню, он навлекает на себя гнев Божий.
— Не исключено, — серьезно отозвался доктор. — Тем не менее гнев был явлен иным способом. Я только что провел вскрытие тела и могу вас уверить, что, во-первых, удар по голове никак не мог причинить смерть, а во-вторых, труп был полон яда и вот он-то, безусловно, оказался смертелен.
Молодой Харрел Хорнер отшвырнул сигарету и вскочил с быстротой и легкостью кошки. Он подпрыгнул так энергично, что оказался в ярде от пюпитра.
— Вы уверены? — выдохнул он. — Вы абсолютно уверены, что удар не мог причинить смерть?
— Абсолютно уверен, — сказал доктор.
— Ну что ж, — сказал Харрел, — жалко, что вот этот не причинит.
В мгновение ока — никто и пальцем не успел шевельнуть — он с размаху ударил пастора по лицу, и тот отлетел к двери, словно черная марионетка.
— Что вы делаете? — вскричал Малборо, потрясенный этой сценой и самим звуком удара. — Отец Браун, что этот безумец делает?
Но отец Браун не пошевелился; он по-прежнему безмятежно глядел в потолок.
— Я ожидал, что он так поступит, — невозмутимо сказал священник. — Странно, что он не сделал этого раньше.
— Боже праведный! — воскликнул доктор. — Да, с ним, быть может, поступили несправедливо — но ударить отца, ударить пастора, безоружного…
— Он не ударил ни отца, ни пастора, — сказал отец Браун. — Он ударил мерзкого актера-шантажиста, переодетого пастором, который, как пиявка, сосет из него соки уже несколько лет. Он понял, что свободен от шантажа, и не сдержался — не могу сказать, что готов его строго судить за это. Особенно если учесть, что наш шантажист может оказаться еще и отравителем. Я думаю, Малборо, пора позвонить в полицию.
Они направились к выходу, и хозяева их не удерживали — один был ошеломлен и оглушен, другой пока ничего не видел вокруг, задыхаясь от облегчения и ярости. Но, проходя мимо Харрела Хорнера, отец Браун обернулся к нему — и молодой человек стал одним из тех немногих, кому довелось увидеть на этом лице неумолимое выражение.
— А ведь он прав, — сказал отец Браун. — Когда падший актер является в невинную деревню, он навлекает на себя Божий гнев.
— Ну что ж, — сказал отец Браун, когда они с доктором снова устроились в вагоне поезда, стоящего на станции Поттерс-Понд. — Это и в самом деле странная история, но, по-моему, уже не загадочная. Мне кажется, что события развивались примерно так. Малтрэверс приехал сюда с частью гастролирующей труппы; остальные отправились прямиком в Даттон-Аббот, где ставили какую-то мелодраму из времен Регентства, и он так и остался в своем сценическом костюме, весьма приметном наряде тогдашнего денди. Другой играл викария, и его черное одеяние было не столь приметным и могло сойти просто за старомодное. У этого актера было амплуа старика — прежде он играл Шейлока, а потом должен был играть Полония.
Третий персонаж драмы — наш поэт-драматург, который был еще и актером-трагиком. Он повздорил с Малтрэверсом о трактовке роли Гамлета — а еще больше по другому, личному поводу. Мне кажется вероятным, что он уже тогда был влюблен в миссис Малтрэверс; не думаю, что у них были зловещие планы, и надеюсь, что теперь у них планы самые радужные. Но вполне возможно, что юношу возмущало отношение Малтрэверса к жене — тот был человек несдержанный и склонный к вспышкам гнева. Когда он стал декламировать монолог, поэт не выдержал, произошла ссора, ссора переросла в драку на палках, поэт со всей силы ударил Малтрэверса по голове — и после дознания искренне полагал, что зашиб его насмерть.
Некто третий присутствовал при этом происшествии или знал о нем — тот актер, что играл старого викария; он принялся шантажировать молодого человека, вытягивая из него деньги, чтобы безбедно жить под личиной ушедшего на покой пастора. Для подобного человека в подобных обстоятельствах это был самый простой маскарад — достаточно не снимать сценический костюм. Но у него были и свои причины уйти на покой и даже лечь на дно. Ибо истинная история смерти Малтрэверса такова. Он скатился в густые заросли папоротника, через некоторое время пришел в себя, попытался дойти до дома, но в конце концов отдал Богу душу — не из-за удара, а потому что добрый пастор за час до того напоил его ядом — вероятно, подмешав его в стакан с портвейном. Эта мысль пришла мне в голову, когда добрый пастор угощал портвейном меня. Честно признаться, я немного нервничал. Полиция сейчас разбирается с этой гипотезой, но смогут ли они ее доказать — не знаю. Истинный мотив им тоже еще предстоит найти, но понятно, что в труппе кипели страсти и что Малтрэверса сильно не любили.
— Полиция-то теперь что-нибудь сможет раскопать, когда у них есть подозреваемый, — сказал доктор Малборо. — Чего я не понимаю — как у вас вообще появилось подозрение? С какой стати вы заподозрили столь безупречного джентльмена в сутане?
Отец Браун улыбнулся.
— Пожалуй, — сказал он, — это требовало специальных знаний. Почти профессиональных, хотя в необычном смысле. Вы знаете, что мы часто жалуемся на страшное невежество во всем, что касается нашей религии. Но все гораздо забавнее. В самом деле, Англия мало знает о римской церкви — и это не так уж удивительно. Но Англия мало знает и об англиканской церкви. Даже меньше, чем я. Вы удивитесь, как плохо публика понимает внутренние англиканские противоречия; множество народу, в сущности, не представляет, что такое Высокая церковь и Низкая церковь, не понимает, в чем разница даже в их обиходе, не говоря уж об исторических и философских концепциях, которые стоят за каждым из направлений. Это невежество проявляется в каждой газете, в каждом популярном романе или пьесе.
Первое, что меня поразило, — как все перепутано в голове у почтенного духовного лица. Чтобы англиканский пастор так заблуждался насчет всего англиканского! Он вроде бы слыл за старого тори, представителя Высокой церкви, и при этом называл себя пуританином. Такой человек в личных пристрастиях вполне может питать склонность к пуританству, но он никогда не назовет это таким словом. Подмостки приводили его в ужас — он не знал, что в Высокой церкви такая театрофобия не слишком распространена, в отличие от Низкой церкви. Он говорил о дне субботнем как истинный пуританин, а в комнате держал распятие. Очевидно, он понятия не имел, как должен себя вести благочестивый пастор, и пошел по самому простому пути: был торжествен, суров и обличал мирские утехи.
Все это время я как будто что-то припоминал, и наконец меня осенило. Это пастор из пьесы. Это в точности такой плохо прописанный почтенный старый глупец, которого мог придумать популярный драматург или актер старой школы, если уж им пришлось бы придумывать нечто столь нелепое, как набожный человек.
— Не говоря уж о медике старой школы, — добродушно сказал Малборо, — который и вовсе ничего не знает о набожности.
— Вообще-то, — продолжил отец Браун, — для подозрения была и другая причина — более простая и явная. Она касается Темной Леди из Гянджа, которую считали деревенским вампиром.
У меня довольно быстро сформировалось мнение, что эта дама — не столько темное пятно на репутации деревни, сколько луч света. К ней относились как к загадке, но ничего загадочного в ней не было. Она приехала туда совсем недавно, совершенно открыто, под собственным именем, чтобы помочь расследованию в связи с гибелью мужа. Он не очень-то хорошо к ней относился, но у нее были принципы, которые заставляли отдавать дань брачным обетам и правосудию. По той же причине она осталась жить в доме, возле которого был найден мертвым ее супруг. Помимо Деревенской Вампирши был еще один явно невиновный человек:
Беспутный Сын. Он тоже не скрывал своей профессии и прежней связи с актерским сословием. Вот почему его я подозревал меньше, чем его отца. Но вы, конечно, уже сами догадались, какова была настоящая и самая важная причина для подозрений в адрес пастора.
— Да, я, пожалуй, понял, — сказал доктор, — вы ведь поэтому вспомнили про актрису.
— Да, я имею в виду его фанатичное нежелание видеть актрису, — сказал священник. — Дело вовсе не в том, что он не желал видеть ее. Он боялся, что она его увидит.
— Да, понимаю, — согласился его собеседник.
— Если бы она увидела преподобного Сэмюэла Хорнера, она мигом узнала бы совершенно непреподобного актера Хэнкина, переодетого пастором и при этом вынашивающего коварные планы под своей сутаной. Что ж, вот мы и разобрались в этой простой деревенской идиллии. Вы не станете отрицать, что я сдержал слово — я показал вам, что в деревне есть кое-что гораздо более зловещее, чем труп, и даже чем труп, нафаршированный ядом. Черные одежды пастора, нафаршированные шантажистом, тоже заслуживают внимания — и мой живой человек куда смертоноснее, чем ваш мертвец.
