Аркадий Васильев - В час дня, Ваше превосходительство
На рассвете третьих суток высадили на какой-то станции, и, как всегда, не на главном вокзале, а на товарной.
Погнали через город — узенькие улочки, дома под черепицей. На улицах все больше женщины да подростки. Разглядывают колонну, но уже не как в 1941 году — тогда и мужчин было много, нахально кричали, бранились, плевались, весело переговаривались между собой, показывали пальцами. Сейчас смотрят хмуро, даже испуганно, никто не говорит ни слова — посмотрят молча, торопливо обгоняют, ныряют в подъезды.
Город прошли быстро, охрана все время подгоняла:
— Шнель! Шнель!..
Но и охрана уже не та, что осенью сорок первого. Тогда охранники веселились, как могли; тех, кто, выбившись из сил, отставал, пристреливали со смехом:
— Одним Иваном меньше — земли больше…
Сейчас охранники злые, орут по каждому поводу, но не стреляют. А один, когда вышли из городка, посочувствовал:
— Трудная дорога…
Дорога действительно трудная — лесная, все в гору да в гору. Дышать трудно — видно, высоко забрались. Впереди выросла крепостная стена.
— Ничего себе стенка, — угрюмо произнес верный, неразлучный друг Михаила Федоровича генерал Прохоров. — Не перепрыгнешь.
— Ласточкино гнездо, — иронически заметил генерал-майор Снегов. — Одним словом — курорт.
Прошли по мосту, перекинутому через глубокий ров, — метров десять, не меньше, — и открылся старинный замок с башенками, узкими оконцами.
— Прибыли!
— Где это мы?
— В средневековье, — сострил Снегов. Появился комендант с переводчиком.
— Ахтунг! Вы находитесь в крепости Вюльцбург. Порядок в моем лагере следующий…
На новом месте первые дни всегда интересно. Где находишься? Кто в соседнем бараке? Каков комендант? Охрана? Что за ревир? Если такая же морилка, как в Люкенвальде, значит, лучше больным не сказываться… Далеко ли фронт? Те, кто покрепче, посильнее, прикидывали, нельзя ли убежать.
Нет, отсюда не убежишь. Через стены не перелезть, подкоп невозможен, а если бы даже и удалось вырваться — до фронта далеко.
Коменданта прозвали Маннергеймом — чем-то похож на финского генерала.
Замок разделен на две части. К вечеру уже знали — сработала лагерная «почта» во второй половине моряки с советских торговых судов «Хасан», «Эльтон», «Волголес», «Днестр», «Магнитогорск», захваченных немцами в Штеттине и Данциге. В Вюльцбурге с осени сорок первого года… Живут! Большинство выжили! Стало быть, и мы выживем…
Плен есть плен.
Попадется иной раз сосед по бараку, по нарам — и неопрятен, и болтлив, и циничен, любит рассказывать всякую похабень, врет, — люди есть всякие. И жить с ним не день, не два, не неделю — месяцы.
От тоскливой неизвестности, оттого, что прикованы друг к другу невидимой цепью, просыпается глухое раздражение: никого не хочется слушать, все противно. Эх, жизнь!
О прошлом все переговорено, о настоящем нечего говорить. А будущее? Будет ли будущее!..
Плен есть плен.
Но есть сила, которую и в плену не сломить, не согнуть, — коммунисты.
Общего собрания не созовешь. Но все знают: если уж очень заскучал человек, не спит, веру в себя терять начал, подсядет к нему Михаил Федорович Лукин или Иван Павлович Прохоров, Михаил Николаевич Снегов или еще кто-нибудь и начнет разговор издалека:
— Скажи, пожалуйста, помнишь, ты рассказывал, что, когда ты ротой командовал, был у тебя взводный Решетов. Это не тот ли Решетов, который потом «Выстрел» вместе со мной заканчивал?
Или:
— Ты случайно не помнишь, в каких примерно числах лед на Волге под Горьким двигаться начинает?.. Как же это ты не помнишь, если ты в Горьком родился и жил там до двадцати лет?
Или:
— Саньку Кривцова ты знал? Помню, в 1936 году на маневрах Московского военного округа в лагерях под Гороховцем лег он спать, а мы ему…
Глядишь, и втянули человека в беседу, начнет вспоминать, улыбнется, отвлечется от горьких мыслей.
Случалось и так — лежит человек, молчит, ничем его от «психического самоанализа» отвлечь невозможно, тогда приходилось прибегать к словам отнюдь не партийным:
— Что ты, материн сын, отцов работник… Не всегда, но помогало.
— Не спишь, Михаил Федорович?
— Вроде засыпаю, Иван Павлович…
— Ну, тогда я мешать не буду! Спи!
До сна еще далеко, но хочется просто помолчать, подумать, вспомнить. «Где сейчас мои? Сколько же я их не видел? Давно… Ничего, увижу. Увижу… Наши уже в Польше, не сегодня-завтра войдут в Германию. Отучили немцев наступать. Второй год они все «линию фронта выравнивают». Выравнивайте, выравнивайте… Обидно, что я тут, в полном бездействии… Дожить бы до победы! Вернуться в Москву…»
— Михаил Федорович, не спишь?
— Нет, Иван Павлович, не сплю.
— Извини, что я тебе спать мешаю. Я вот думаю: скоро войне конец…
Из темноты голос Снегова:
— Торопишься, Иван Павлович. До конца еще далеко.
— Будет конец, будет…
— Что с нами-то будет?
— Это вы, товарищ Музыченко?
— Я, Иван Павлович. Неужели мы когда-нибудь домой попадем?
— Попадем, если нас не ухлопают.
— Ни черта, доживем…
— Это кто? Шевчук?
— Это я, Сотенский. Шевчук дрыхнет.
— Бросьте, мужики, я не дрыхну. Ни черта они с нами не сделают. Только бы не заболеть.
— Разве Михаил Федорович уснул?
— Да разве с вами, чертями, уснешь?
— Правда, мужики, давайте спать…
Разве уснешь? Черт его знает, почему вспомнил Закутного. Появился в Вустрау перед отправкой.
— Здравствуйте, Михаил Федорович!
— Что тебе?
— Поговорить надо.
— Говори.
— Напрасно вы, Михаил Федорович, от предложения Андрея Андреевича Власова отказываетесь. Что вам, две жизни отпущены? Как всем — одна… Вас ее лишить каждую секунду могут.
— Тебя Власов прислал?
— Нет, по собственной инициативе. Жаль мне вас. Погибнете.
— Себя жалей, Закутный.
— Значит, решительно — не пойдете к нам?
— Ну что ты пристал как банный лист!..
Закутный посидел еще немного, попытался анекдот про Геббельса рассказать, а в глазах тоска, вид жалкий, пришибленный…
А до Закутного приезжал Малышкин. Когда он был начальником штаба 19-й армии, Лукин называл его просто Василием Федоровичем. А сейчас никак называть не хотел, даже по фамилии.
— Здравствуйте, Михаил Федорович!
— Вы по делу ко мне?
— Да так, ничего особенного. Приехал на вас, Михаил Федорович, посмотреть. Как вы тут…
— Смотрите.
— Как здоровье, Михаил Федорович?
— Жив.
Посидел Малышкин на табуретке, повздыхал.
— Помните, Михаил Федорович, как мы с вами в окружении…
— Что еще у вас ко мне?
— Ничего особенного. Прощайте, Михаил Федорович. Может, больше не увидимся.
— Возможно. Что еще?
— Простите меня, Михаил Федорович.
— Я не судья и не родитель вам.
— Горько мне, Михаил Федорович, за мою ошибку.
— Вы это ошибкой называете?
— Горько, Михаил Федорович…
— И давно вы так думать начали?
— Давно… Не хотелось сознаваться… Стыдно…
— Странная у вас логика! Изменять Родине не стыдились, сапоги Гитлеру лизать не стыдились…
— Ну что ж, добивайте меня, Михаил Федорович!
— Сами себя добили, уничтожили.
— Что мне делать, Михаил Федорович?
— Личное оружие вам немцы доверили?
— Нет.
— Жаль. А то бы пулю в висок. Впрочем, можно под поезд, можно с моста. На крайний случай — веревка.
— Прощайте, Михаил Федорович.
— Не спите, Михаил Федорович?
— Да разве уснешь, Иван Павлович?
— Как будто светает?
— Вроде. Придумали, мерзавцы, окна синей краской замазывать.
— Как в холерном бараке.
Из воспоминаний Андрея Михайловича Мартынова
После неудачного визита Власова к Гиммлеру в июле 1944 года прошло около двух месяцев. Из канцелярии начальника главного управления имперской безопасности, из штаба главнокомандующего Резервной армии (а Гиммлер получил и эту должность) ни слова о том, когда же рейхсфюрер СС изволит принять присягнувшего на верность фюреру и Великой Германии генерала Власова.
До меня доходили сведения о том, какие меры принимал Власов, чтобы обратить на свою персону внимание «третьего человека рейха», — слал телеграммы с поздравлениями по любому поводу, ночи напролет обсуждал с Адель Белинберг, каким образом склонить «дорогого Генриха» на встречу, ругался с Фердинандом: «Где же ваши связи, господин оберштурмбанфюрер?» Даже, рассказывал мне Закутный, орал на Фердинанда по-русски: «Не люблю трепачей!» А братец молчит. Жаль, видно, сестрицу обижать.
Каждую неделю Власов ездил к Майкопскому — то один, то с Жиленковым. «Главный политический советник» потом рассказывал: «Ой как хочется нашему Андрюше с Гиммлером увидеться! Облизал всего Майкопского: «Друг, помогай, выручай!» Майкопский, понятно, старается, но и он пока ничего поделать не может, обстоятельства выше его возможностей».
