Владимир Соловьев - Матрешка
— Мне казалось, наоборот — я с вами откровенен. В пределах разумного, конечно.
— Если это откровенность, то почему мы больше узнаем о ваших семейных ссорах со стороны, а не от их непосредственного участника?
— Вы все про тех соседей в кемпграунде, которые повышенные голоса приняли за скандал?
— Не только. Соседи по лестничной площадке рассказывают, что из вашей квартиры часто доносились крики, а однажды они даже вызвали полицию, потому что слышали, как вы обзывали жену и грозились ее убить.
— Не убил же!
— Тогда.
— Собираете на меня компру?
— Ее и собирать не надо — прет отовсюду.
— Семейное убийство часто оправданно, — сказал я.
— Как и любое другое. Кроме случайного. У убийцы всегда найдутся причины. А понять — значит простить. Только я так не думаю.
— Женщина будит в мужчине зверя. Не только в постели. Женский обман может свести с ума.
— Ну как же — во всем виновата жертва. Так можно далеко зайти. Мужчина, который не может простить убитой им женщине, что она вызвала его на убийство.
— Этого я не говорил.
— Вы вообще предпочитаете о многом умалчивать. И вдруг мне неудержимо захотелось расколоться. Кому еще, как не этой француженке, прелестной во всех отношениях, кроме разве одного: она была следователем и вела дело об исчезновении моей жены.
— Лена вашего приблизительно возраста, — сказал я. — Если сложить два ваших возраста, получится мой. Отсюда вечный страх, что с ней что-нибудь случится. Боялся ее потерять. Была мне как дочь. Так и думал про обеих: мои девочки. Стоило ей, не предупредив, запоздать на час-другой, дико нервничал. И всегда удивлялся, когда появлялась цела-невредима. Пока не пропала в Фанди.
— На час-другой? Не больше? — продолжала давить мне на подкорку мамзель Юго, не заметив, насколько я был близок к исповеди. — А те же ваши соседи говорят, что она уходила от вас.
— Случалось, — признал я с неохотой. Совсем другое хотел я ей поведать. Но она меня как-то расхолодила.
— Надолго?
— Бывало и надолго.
— И где была?
— Без понятия.
— И не полюбопытствовали?
— Представьте, нет.
— Почему?
— Не хочешь, чтобы тебе солгали, ни о чем не спрашивай. А есть кое-что похуже, чем ложь.
—Что?
— Правда. Иногда лучше мучиться незнанием, чем знать все как есть.
Говорил совсем не то, что думал.
— Вы часто ссорились?
— В последнее время — да.
— Из-за чего последняя ссора?
— На почве ревности, — сказал я, не вдаваясь в подробности.
— Из-за брата? Я молчал.
— Мне надо поговорить с вашей дочкой. Позвал из другой комнаты Танюшу. По первой реплике судя, подслушивала:
— Папа ни в чем не виноват. Мама его доводила! Последнее слово было из моего словаря — как часто, Должно быть, кричал Лене: «Не доводи меня!» «Сам не заводись», — отвечала Лена. Как я уже говорил, ее раздражало, что Танюша неизменно берет мою сторону.
— Никто ни в чем не винит твоего папу, — успокоила мадемуазель Юго Танюшу.
— А зачем тогда вы приехали?
— Чтобы найти твою маму.
— Маму надо искать не в Нью-Йорке, а там, где она потерялась, — в лесу.
В логике Танюше не откажешь. Точно так же вмешивалась она в наши супружеские контроверзы, пытаясь внести хоть какую-то связность в обвинения, которыми мы с Леной обменивались. Больше всего от нее доставалось именно Лене. А может, дети и вовсе не эмоциональны?
В любом случае зря беспокоился за Танюшу — не мадемуазель Юго ее, а она смущала мадемуазель Юго. На этот раз та, однако, нашлась:
— Вот мы и хотим узнать, что произошло в лесу перед тем, как твоя мама потерялась.
— Кто это «вы»? — спросила моя Танюша, оглядевшись в поисках коллег мадемуазель Юго.
— Мы — это люди, которые ищут твою маму, — охотно объяснила ей мадемуазель Юго. — Я — только одна из них, Наша цель — понять, что произошло в тот день, когда твоя мама исчезла.
— Мама утонула, — не моргнув глазом сказала Танюша. Мадемуазель Юго оторопело глядела на мою дочь, а потом перевела взгляд на меня, ища помощи. Сочувственно улыбнулся, но промолчал.
— Почему ты так думаешь?
— Потому что в лесу она была как зверь, а плавала плохо.
— Когда ты последний раз видела маму?
— Когда она нас подвезла к началу тропы. Папа накричал на маму, взял меня за руку, и мы ушли.
Мадемуазель Юго глянула на меня не без торжества. Мне все равно — я дал слово не вмешиваться. Да и кто из мужей время от времени не обзывает жену последними словами, кои они заслужили? Оскорбление — еще не убийство.
Более того, если знать силу слов и умело ими пользоваться, то и убивать не надо. Все убийства — на почве косноязычия. Танюшу я явно недооценил.
— А потом она спрыгнула в океан, и океан ее поглотил.
— Откуда ты знаешь?
— Потому что когда я обернулась, мама глядела нам вслед. Будто в последний раз.
— Последний раз?
— Да, последний. Ведь она нас больше никогда не увидит.
— Откуда ты знала, что она так думала?
— Догадалась, — сказала Танюша и самодовольно улыбнулась.
— А мама с папой часто ссорились?
— Часто. Мы с мамой — еще чаще. Но я ее не убивала. И папа не убивал. Она сама убилась, потому что была некрофилка.
— Некрофилка? — Мадемуазель Юго нервно сняла очки и снова надела.
— Так папа ей говорил.
— А ты сама знаешь, что такое некрофилка?
— Знаю. Это тот, кто умереть хочет больше, чем жить, чтобы поскорее встретиться с другими мертвецами.
— И с кем же хотела встретиться твоя мама?
— Со своей мамой. А папа ей говорил, что ее мама умерла двадцать лет назад, да и при жизни от нее было мало толку.
— У вас умная дочка, — сказала мадемуазель Юго, поднимаясь.
— Пойдет в школу — поглупеет.
— Я вас, наверное, еще раз побеспокою. В самом недалеком будущем, — порадовала меня мадемуазель Юго, прощаясь.
— А тебя посадят на электрический стул? — спросила Танюша, когда мы остались одни.
Вот чего, оказывается, не хватает моей Танюше для полного кайфа.
Странно, что мамзель не догадалась спросить Танюшу о Володе.
Тот в самом деле мало способствовал укреплению наших семейных уз, хоть они и поизносились до его приезда. Но Володя усилил и перенаправил мои подозрения — пока что по поводу нашего семейного бюджета. Ревность пришла чуть позже, когда до меня дошло, что окутан ее ложью, в которой она сама запуталась. А я и вовсе перестал к тому времени понимать, на каком свете нахожусь. Любую ложь я раздувал в измену, в умолчаниях искал тайный смысл. Стал невыносим — сознаю это с опозданием и сожалением. Хоть и понимал, что бесполезно делиться своими сомнениями с женщиной, которую ревную, не удержался.
— Я же тебя не ревную, — уклончиво сказала она.
— Не даю повода, потому и не ревнуешь.
— Да сколько угодно! Телок вокруг тебя в колледже навалом. Мне все равно. — Ты не любишь меня, вот тебе и все равно. А мне не все равно.
— С каких это пор ревность стала показателем любви? Помнишь, что по этому поводу сказал Ларошфуко? В ревности больше самолюбия, чем любви.
— А у тебя ни самолюбия, ни любви!
Слово за слово, наш разговор переходил в скандал. Как всегда. А теперь все чаще и чаще. Скандал стал у нас семейным ритуалом. Ей — как с гуся вода, а у меня — мощный выброс адреналина, перехват дыхания, дикое сердцебиение. Скандалы — не по возрасту мне. Или это у нее неосознанное Стремление к независимости — стать поскорее вдовой, сведя мужа в могилу?
До меня не сразу дошло, что ее сущность — не ложь, а тайна. Потому, собственно, и ложь, чтобы скрыть тайну, которую я просто обязан был вызнать, чтобы окончательно не свихнуться. Ложь для нее была эвфемизмом реальности, которая в голом виде была для нее невыносима — вот она и убегала от нее в мир фантомов. Ведь даже ее мнимое, как потом выяснилось, еврейство — не только практическая выдумка, но и мечта о счастливом детстве, а у нее не было даже сносного. По самой сути своей она была эскаписткой. Но ничего этого я тогда не понимал.
В очередной раз, когда поймал ее на лжи, она мне прямо так и выложила:
— Ты же и заставляешь меня лгать, следя за каждым шагом, за каждой тратой.
— Опять я виноват! Поразительная у тебя способность — с больной головы на здоровую.
— У нас общий счет в банке, общие кредитные карточки…
— Да, но зарабатываю я один!
— Хорош! Попрекаешь меня своими заработками! А кто с утра до вечера возится с твоей дочкой? На ком все хозяйство? Готовка? Кто подает его величеству завтрак, ленч и обед? Согласна — давай махнемся: ты будешь заниматься домашней работой, а я — зарабатывать.
Тут я не выдержал:
— Где и как?
— Да хоть в притоне! Блядью!
— Блядью? — повторил я ошалело.
— А по-твоему, брак — не узаконенная проституция на выгодных для мужчины условиях?
