Камило Села - Мазурка для двух покойников
– Но сколько ему лет?
– Не знаю, семьдесят шесть или семьдесят восемь.
Тети Хесуса и Эмилия проводят время так: молятся, шепчутся и мочатся, у обеих недержание. Тети Хесуса и Эмилия не разговаривают с дядей Клето, то есть не то что не разговаривают, а ненавидят его до смерти и не очень скрывают это.
– Мужчин лучше всего удавить. Клето все время барабанит и гремит нам назло, именно нам, никому другому. Вы не представляете, как болит голова!
Все трое живут в одном доме, тетки внизу, где сыро, дядя наверху, где посуше. Когда дяде Клето скучно, он блюет, сунет пальцы в глотку и выворачивает нутро там, где на него накатит, – в умывальный таз или за кресло, ясно, ему очень нравится блевать. Когда дядя Клето был в Париже, в свадебном путешествии, жена заболела, он отправил ее в больницу, так как, по его словам, не выносил больных, и узнал, что овдовел, из письма консула.
– Бедняжка Лоурдес долго не протянула, это верно, но – в конце концов! – я сделал что мог, поместил ее в хорошую больницу, все оплатил, вплоть до похорон, просто не повезло.
Дедушка мой был состоятелен, владел дубильней и мастерской гробов «Всё для вас», но дети промотали наследство, остались без гроша и живут чудом.
Зверьки, распятые на винограднике пономаря, день ото дня все больше разлагаются. Дурочка из Мартиньи, грызя орехи, показывает груди мертвым зверькам.
– Вот отсюда, проклятая дура, в тебе одной больше греха, чем в Содоме и Гоморре! Закрой свои сиськи и молись Господу, он проклянет нас всех за твои пакости!
Однажды пономарь угодил Катухе Баинте камнем промеж грудей, и у нее пошла кровь изо рта; пономарь помирал со смеху.
– Боже, как здорово я попал! Чуть не раздавил ее требуху!
Катуха Баинте, дурочка из Мартиньи, полощется в мельничном пруду Лусио и кажется осиротевшей и растерянной овечкой, похожей на ангела и чистой от первородного греха.
– Вода холодная?
– Нет, сеньор, не очень…
Хочу набросать черновик просьбы к кузенам в Ля-Корунье – пусть вышлют еще сигар, чтобы отплатить безногому Маркосу Альбите за деревянного Сан-Камило. Это, наверно, будет шедевр.
В курро Хуреса, когда Маркосу Альбите еще не отрезали ноги, мы с ним были на «ты», потом война, начались ужасные вещи, и теперь мы иногда говорим «ты», иногда «вы», смотря по обстоятельствам, на людях обычно «вы», я ему тыкаю чаще, чем он мне. Он надоумил меня попросить сигар у кузенов, Маркос Альбите хороший парень, а в его ящике может осточертеть.
– Звезду уже почти не видно, нужно покрасить заново; зеленая краска хороша, все говорят, но она пожухнет, как прежние, и придется перекрашивать.
Патефон лучше граммофона, роскошнее и современнее, у патефона нет трубы, звук выходит через прорези по бокам. Патефон, который подарил нашей кузине Монче Раймундо, что из Касандульфов, марки «Одеон», модель «Кадет». Музыка для души – «Лунный свет», «Элизе», полонезы Шопена – лучше всего на рояле; напротив, музыка, которую слушаешь между делом, лучше всего звучит на патефоне, более таинственно и колдовски. «Вальс свечей» находится посредине, хорош и на рояле и на патефоне. Пианино маленькое, палисандровое, клавиши из слоновой кости, сеньорита Рамона унаследовала его от матери, которая играла с большим вкусом и даже чувством стиля. Прошлой зимой сеньорита как-то вечером сказала медсестре Розиклер, когда они устали танцевать вдвоем:
– Не шали с обезьянкой, тебе это нравится, но к добру не приведет, а у зверька чахотка.
– Бедный Иеремия.
Пианино сеньориты Рамоны фирмы «Крамер, Беаль и K°» украшено двумя серебряными подсвечниками. Раньше жилось лучше, чем теперь.
– Допустим, но люди умирали более молодыми.
– Сомневаюсь.
Робин Лебосан обычно приносит Розиклер шоколадки.
– Ешь, чтобы грудь не размякла, тугую грудь сохранить всего труднее.
– Молчи, свинтус!
Робин Лебосан приносит нашей кузине сеньорите Рамоне книги стихов. Росалия, когда написала «На берегу Сара», жила в Ля-Матансе, у западного вокзала, вблизи другой реки, Ульи. «На берегу Сара» написано по-испански, а «Новые стихи» по-галисийски. Обе книги прекрасны и вдохновенны. «На берегу Сара» опубликована почти перед смертью – Росалия недолго протянула, пятидесяти не было. Робин Лебосан предполагает, что Росалия родилась не в Сантьяго, как пишут в книгах, а в Падроне, откуда новорожденную привезли, чтобы облегчить горе матери, соблазненной священником; знали бы, что девочка со временем станет величайшим поэтом страны, может быть, не таскали бы такую крошку и в таких условиях – она могла и не выжить.
– Вот идиоты были!
– Ладно, милая, – другое время!
Робин Лебосан полагает, что у Росалии была любовь с Беккером,[23] но доказать это не может. Беккер был более или менее ровесником ей, но умер еще раньше, в сущности, у них почти ничего не вышло. Сеньорите Рамоне очень нравились стихи «Воздух моей земли» Курроса из Селановы, что по дороге из Хуреса, двоюродного деда Робина.
– Пожалуй, у тебя от него склонность к книгам.
– Может быть.
«Морской ветер» дона Рамона Кабанильяса очень хорош; автор родом из Камбадоса, на реке Apoca, жив и здоров; хотя двадцатый век еще не дошел до середины, я рад, потому что поэтов становится все меньше, теперь только футболисты и солдаты. Розиклер тоже любит стихи, хотя и не так. Раймундо, бреясь, напевает «Святое сердце».
– Другой песни не знаешь?
– А что?
– Ничего.
В таверне Рауко хорошо жарят требуху, лучше, чем осьминогов. Раймундо и наша кузина Рамона всю ночь не спят, связанные теснее, чем тогда, когда поехали на пасху в Лиссабон; Раймундо, навещая нашу кузину, всегда приносит белую камелию.
– Бери, Монча, в знак того, что ты мне нравишься и я всегда помню о тебе.
Розиклер Раймундо дарит шоколадки – каждой свое. Фабиан Мингела, Моучо, из семьи Каррупо, играет в таверне Рауко в чамело; Каррупо не умеют проигрывать, у них набухает свиная кожа на лбу, и в. словах они не стесняются. Трипейро, отец братьев Гамусо, говорил: не умеешь терять, не умеешь добывать или: кто плохо проигрывает, плохо кончит; так оно и есть: кончит в канаве с раскроенной головой, или на горе Сакумейра с распоротым брюхом, или где-нибудь еще. Раймундо любит скакать по горам, иногда утром выезжает с сеньоритой Рамоной, если дождь несильный; Карузо, конь нашей кузины, стар, но еще ретив.
– Ты думаешь, Дурная Коза не боялась спариваться с волком Сакумейры?
– Боже, что за вопрос!
Незнакомец увидел, что Фабиана Мингелу никто не поддержит. Пятый признак выродка – руки, бледные, влажные и холодные, у Фабиана Мингелы руки, как улитки.
– Не хочу повышать голос, – сказал незнакомец, – но если не уплатит, я ему пасть порву.
У кота в таверне Рауко нет имени, хозяйка зовет его «мяука», и он понимает. Пока Моучо вытаскивал свои гроши, незнакомец гладил кота и даже не глядел.
– Положи деньги на стол, я возьму, когда захочу. Моучо пришлось проглотить это, никто не вступился, да он того и не заслуживал. Фабиан Мингела, Моучо, работал сидя, как все Каррупо, подкрышники не ездят верхом и не ковыряют землю. Моучо портняжничает и торгует мелочишкой: нитками, пуговицами, чулками и прочим хламом; Каррупо не здешние, бог знает, откуда они взялись.
– Положи деньги так, чтобы было видно, песо, песеты и медяки, чтобы все видели, и убирайся. Хозяйка, подавайте вино, говорю без обиды и никого не хочу обижать.
Моучо по воскресеньям делал себе прическу специальным держателем «Омега», нацеплял ярко-зеленый галстук и прозрачный шейный платок, закрепляя его булавкой, чтоб не сперли.
– Ишь вырядился!
– И думает, что лучше никого нет!
Шестой признак выродка – он прячет взгляд. Фабиан Мингела, Моучо, и в темноте смотрит вбок. Попугай сеньориты Рамоны старше всех, попугай сеньориты Рамоны ест арахис и читает литанию Сан-Розарио: virgo potens, ora pro nobis, virgo clemens, ora pro nobis, virgo fidelis, ora pro nobis,[24] здесь чересчур много virgo, словно живет в доме ханжи, выводящей на путь истинный заблудших девушек. Четверо слуг сеньориты Рамоны суть: Браулио Доаде, 82 года, родился в Кампосанкос; Антонио Вегадекабо, 81, родился в Сенлье; Пуринья Коррего, 84, родилась в Баньос де Мольгас, и Сабела Соулесин, 79, родилась в Сан-Кристобаль де Cea. Попугай старше их всех, и никто не умирает: virgo prudentissima, ora pro nobis, virgo venerada, ora pro nobis, virgo predicanda, ora pro nobis,[25] здесь virgo еще больше, словно в доме иезуиты, исправляющие беспутных отпрысков благородных семей.
Четверо слуг сеньориты Рамоны почти ослепли, почти оглохли, кто больше, кто меньше, у них к тому же ревматизм и бронхит, все как на подбор, по правде говоря, ни на что не годны, но нельзя же их вышвырнуть вон, чтобы их съели волки и вши.
– Это бремя доброты, я знаю; ужасно думать, что у таких развалин тоже пылало сердце любовью, еще в эпоху колоний, – вот глупость-то! Когда попугая привезли с Кубы, он уже был старым, не знаю, как привык к нашему климату…
