Камило Села - Мазурка для двух покойников
– Это бремя доброты, я знаю; ужасно думать, что у таких развалин тоже пылало сердце любовью, еще в эпоху колоний, – вот глупость-то! Когда попугая привезли с Кубы, он уже был старым, не знаю, как привык к нашему климату…
Адега ведет счет мертвецам, кто-то должен подсчитывать смерти, что косят людей без устали.
– Дурачок Бидуэйрос, сын дона Мерехильдо, попа из Сан-Мигель де Бусиньос, не сам удавился, его удавили из любопытства; без злого умысла, но удавили. Иногда дьявол подстроит так, что по ошибке удавят того, кого вовсе не хотят удавить, все это – несчастье, дурачка Бидуэйроса удавили из любопытства, ради шутки, но умер он всерьез; ясно, схватили его не подумав.
Роке Гамусо зовут Крего из Комесаньи в шутку, и дурачка Бидуэйроса удавили в шутку, писец в суде не знал, что написать в документе.
– Что ж он написал?
– То, что хотел, что просто несчастный случай, бедному дурачку всегда не везло, есть счастливчики и есть неудачники, вот и все…
Близнецы Гамусо – Селестино Кароча, охотник, и Сеферино Фурело, рыбак, – священники. Первый в приходе Сан-Мигель де Табоадела, второй – в Санта-Мария де Карбальеда. Раньше Фурело был в приходе Сан-Адриан в Раирис де Вейга, родине прославленного партизана Сельсо Масильде (Чапона), что воевал в отряде Байларина до тысяча девятьсот сорок восьмого года, когда все они попали в засаду. Не путать с Эстебаном Кортисом, другим Байларином, наладчиком лодочных моторов и местным шефом фаланги в Мугардосе, которого убили партизаны в сорок шестом году. Фурело, рыбак, навещает Бенисью, дочь Адеги, дважды в месяц, по первым и третьим вторникам, порядок есть порядок; Бенисья лихо проказничает, но очень почтительна, всегда с Фурело на «вы» и на прощанье целует руку.
– Вы довольны, дон Сеферино?
– Да, доченька, очень, воздай тебе Боже.
Попы тоже божьи созданья, как пауки, цветы и девочки, выбегающие, подпрыгивая, из школы, и Бог может прощать грехи.
– Давайте, дон Сеферино! Не уходите! Ай! Ай!
У Бенисьи синие глаза и соски словно каштаны. Бенисья не умеет ни читать, ни писать, но идет по жизни, все предугадывая: любовь и тоску, жизнь и смерть, наслаждение и отвращение, в общем, что называется, всё. Раймундо, что из Касандульфов, искуснее в постели, чем Фурело, ясное дело, если был в университете, всегда заметно; в Сантьяго, будучи студентом, многому научился в заведениях Помбаль, Маканы, Португалки и Мамы Лолы; хорошая школа всегда дает результаты. Фурело – рыбак и обычно приносит Бенисье форель.
– Возьми, когда будем… ну, ты меня понимаешь… изжаришь одну мне, а другую себе.
– Да, дон Сеферино, как вы любите.
Селестино Кароча – охотник, Кароча управляется в других местах.
– Фина.
– Слушаю, дон Селестино.
– Я принес тебе кролика, съешь завтра вечером.
– Но у меня месячные, дон Селестино.
– Неважно, ты знаешь, что я не обращаю внимания. Фина – вдова, смуглая и стройная, Фине – тридцать или тридцать два, она разбитная и похотливая, добралась когда-то до наших мест и осталась, ее кличут Понтеведресой, она из Понтеведре, а также Свиньей, никто не знает за что.
Говорят, Фина убила мужа из отвращения, но неправда, рогоносцы сопротивляются, как львы. Фина всегда увлекалась попами, это в ее природе, если видит не очень старого попа – вся расцветает.
– Они – настоящие мужчины, к тому же не заезжены работой; лихие наездники, с ними приятно.
Фина не так почтительна с доном Селестино, как Бенисья с доном Сеферино, тоже говорит «вы», но иногда, в разгаре схватки, забывается:
– Сволочь, как ты меня! Извините, дон Селестино, Бог мне простит, но у меня дыханье сперло!
Никто не смог бы повторить песню, которую поет ось телеги, идущей по дороге, песню, что возвещает о смерти, чтобы успели разбежаться, волк воет, кабан хрюкает, но мелкие зверушки не пугаются, ясно, они отважные горцы.
Льет с верой, надеждой и любовью на пшеницу и маис, на добродетель и порок вместе, а также на порок в отдельности, на кроткую корову и на гордую лисицу, льет, пожалуй, без веры, без надежды, без любви, и никто не знает, и никого это не заботит, льет с увлечением, покуда мир по-прежнему вертится, ростовщик ссужает деньги, ребенок умирает, поев слив, Робин Лебосан дарит Розиклер шоколадки, а та затем забавляется с обезьянкой Иеремией, девочка умирает, потому что ее лягнула лошадь, Архимед сказал кому-то, дайте мне точку опоры, и т. д. Льет равномерно, а также с раздражением на мир, за краем горы уже ничего нет, Господь все стер, когда в мавританской земле убили Ласаро Кодесаля.
Покойного супруга Фины звали Антон Гунтимиль, был плох здоровьем, недужен, хрупок, да еще заика, ему очень трудно было заговорить. Фина держала его в черном теле, смеялась над его слабостями, был у нее такой грех в этом отношении.
– И при всех твоих знаниях ты дурак, францисканец из миссии управлялся бы лучше, чем ты, по крайней мере, вдвое. Верно, знал бы он мало, никто не родится ученым, но мог бы научиться.
Антону кровь бросилась в голову, он треснул жену палкой по спине, а она его сковородкой по лицу.
– Хватит с тебя, чертов рогач?
И ушла, приподняв одну ягодицу, словно готовясь пукнуть, и хлопнула дверью. Ну и нравы!
Дом сеньориты Рамоны находится у деревни Месос до Рейно, если идти из Лалина, то по левую руку. Месос до Рейно недавно возникла. Раньше эту группу домов называли Месос де Мойре – когда проводили шоссе Самора – Сантьяго № 525, строители в первую очередь разместились в соседнем местечке Мойре, а также в Пиньор, что осталась по правую руку в сторону Кастилии. Название Месос до Рейно[26] появилось позже и не имеет отношения ни к царству небесному, ни к галисийскому, ни к испанскому. Назвали так потому, что самым видным коммерсантом округи был Хосе Бланко Гарона, по прозвищу дон Хосе до Рейно. Дом сеньориты Рамоны не очень стар, не более 200 лет, но благороден и таинствен, может многое поведать о страстях, болезнях и несчастьях. Семья сеньориты Рамоны видная, во всяком случае, в краю, а видные семьи всегда подвержены напастям. Мать сеньориты Рамоны утонула в реке Аснейрос (где и воды было мало), никогда не узнаем, случайно или нет. Сад сеньориты Рамоны, с лаврами и гортензиями, доходит до реки, можно поскользнуться и упасть; иногда лебеди Ромул и Рем доплывают из пруда до реки, говорят, что это сулит беду.
Антон, муж Фины, на глазах у всех попал на вокзале Оренсе под поезд.
– Как он не отскочил?
– А я почем знаю? Бедняга всегда был нерасторопным.
Фина жарила дону Селестино кроликов и при жизни мужа. Фина всегда старалась понравиться попам и быть любезной с ними.
Дом моей матери – теперь дом теток Хесусы и Эмилии и дяди Клето – в Альбароне, приход Сан-Хуан де Барран. Дядя Клето, когда не спит, бьет в барабан и пьет бочковый коньяк, почти всегда покупает его в кредит в таверне Рауко, надеясь на лучшие времена. Тети Хесуса и Эмилия либо молятся, либо шушукаются.
– И мочатся?
– Уф, ужас! Тети Хесуса и Эмилия по крайней мере лет двадцать мочатся под себя.
По-моему, тете Лоурдес, молодой жене дяди Клето, повезло, что осталась на парижском кладбище, по правде, так ли это – никогда не узнаешь; дедушке с бабушкой было бы легче, если б умерла в Галисии, как полагается.
– Это мелочь, ясное дело, – говорила бабушка, – но есть другие, тоже не бог весть кто, а держатся дольше. Знали бы вы, что за гроба у французов! В лучшем случае фанера!
Тети Хесуса и Эмилия не разговаривают с братом, только осведомляются, был ли он на исповеди.
– Идите вы в жопу! У меня свобода совести!
– Боже, какие нравы!
Тети Хесуса и Эмилия, завидев брата, смотрят в другую сторону, и тогда дядя Клето назло им насвистывает.
– О Боже, Боже! Что мы сделали, чем заслужили такой крест?
Дядя и тетки не разговаривают с тех пор, как запутались в споре о своих местах на кладбище, кончили взаимными оскорблениями, вполголоса, но всерьез. Дядя Клето, когда тетки разнервничаются, испускает задом невероятный звук, дьявольский грохот, от раскатов которого тети Хесуса и Эмилия ударяются в безутешный плач.
Дядя Клето играет на барабане по слуху, достаточно хорошо, оживляя это свистом и пением, дядя Клето не страшится одиночества, прогоняя его барабаном и тарелками. Тети Хесуса и Эмилия завтракают каскарильей с булочками, дешево, но очень вкусно. Фабиан Мингела, Моучо, не вхож в такие дома; ни к теткам, ни к сеньорите Рамоне, ни к Раймундо, ни к кому из Гухиндесов! Если б даже ничего не произошло (а произошло многое), ему бы лучше остаться снаружи. И не потому, что чужак, – тот, что велел Моучо положить деньги на стол, был еще больше чужаком, но никто не заткнул ему рот, не вышвырнул вон: мы ничего против чужаков не имеем. Седьмой признак выродка – голос, как у флейты; у Фабиана Мингелы пискливый голосок кордерских баб, поющих хором катехизис.
Сеньориту Рамону девочкой привезли на море – была очень бледная – в Камбадос, в устье Аросы, где жило много ее родичей, милых, шумных и симпатичных, было их девятеро, ловили раков, ели хлеб с медом, малышки-близнецы Мерседес и Беатриса, в очках и с косичками, были хуже чумы, бегали по крышам, и никто их не прогонял.
