Камило Села - Мазурка для двух покойников
– Бенисья.
– Ну.
– Дай мне газету и стакан вина.
– Счас.
Лягушки из лагуны Антела гораздо древнее лягушек Галисии, Леона, Астурии, Португалии и Кастилии – такие прославленные в истории остались только в реках Вар и Тулурор в Провансе, в озере Балатон в Венгрии и в болотах Типперэри и Уотерфорд в Ирландии. Господь наш Иисус произошел от голубя и богоматери, лилии и девственного убора. От одной из лягушек лагуны Антела, по имени Лиорта, произошло девять семей, все родня: Марвисы, Села, Сегаде, Фараминьяс, Альбите, Бейра, Портомориско, Рекейхо и Лебосаны; коренное прозвище всего рода – Гухиндес, у всех один дух, и вместе они могучи.
На душе легче, когда видишь, как голая Бенисья наливает вино, а с неба льет на землю и на измученные, потухшие и встревоженные сердца.
– Лей вино через грудь.
– Неохота.
Мы, Гухиндесы, любим подраться во время паломничества – что тут дурного? – и плясать во двориках и на кладбищах, даже в обнимку, если представится случай. Я не умею играть ни на скрипке, ни на гармонике, ни на арфе, ни на банджо, только на гаите и то плохо. Гауденсио играет на аккордеоне в заведении Паррочи вальсы и пасодобли, иногда танго, чтобы развлечь клиентов; не хочет только одну мазурку «Малютка Марианна», играл ее лишь в 1936-м, из-за Афуто, и в 1940-м, из-за Фабиана Мингелы (Моучо) из семьи Каррупо. Больше никогда.
– И клиенты им были довольны?
– Думаю, да. Гауденсио всегда был очень покладист в соль-фа. Его сестра Адега, мать Бенисьи, тоже играет на аккордеоне, у нее – польки: «Фанфинетта», «Моя любовь» и «Париж, Париж».
– Мертвяк, убивший моего покойника, никогда не шел по жизни прямо, и видите, чем кончилось. Мертвяк, что убил моего, не был Гухиндес, – да простит меня святой апостол! – он был чужак, вот нам за то, что заботились о бродягах; когда отец мертвяка побирался Христа ради, надо было его хорошенько избить, тогда не пролилась бы кровь тех, кто его кормил; со временем дела забываются, но я не забыла, каждому свое! Много говорю, потому что так легче вспоминать. Вы, дон Камило, из Гухиндесов, хорошо быть Гухиндесом, мой покойник тоже из них, и за это заплатил. Но мужчина есть мужчина и после смерти, а мы, женщины, остаемся, чтобы видеть и рассказать о виденном сыновьям. Хочу сказать о вещи, которую знают все, кроме вас, вы были в отъезде, вам я как-то намекала уже, теперь скажу. Знайте: мертвяка, что убил моего покойника, я вырыла однажды ночью, пошла аж на кладбище Карбалиньо, привезла к себе домой и бросила дохлятину свинье, которую потом съела: ноги, чорисо из головы и так до конца. Гухиндесы радовались и молчали, Каррупо корчились, но тоже молчали – если пикнут, их прогонят; есть Божий закон, и я думаю, что эти перестанут шляться по стране, кое-кто уже уехал, одни в Швейцарию, другие в Германию, по мне, пусть их всех на краю земли сожрут свиньи.
Четвертый признак выродка – борода кустиками; у Фабиана Мингелы Каррупо борода просвечивала. Фабиан Мингела, мертвяк, где ни пройдет, сеял смерть, спал даром, целых четыре года, с Розалией Трасульфе, Дурной Козой. Он, мертвяк, убивший мужа Адеги, Афуто и, возможно, еще дюжину, щупал Розалии Трасульфе, Дурной Козе, зад, покусывал ей грудь и бил ее палкой по крайней мере с 1936 по 1940 год.
– А ты молчи, я могу тебя послать, куда послал других, никто из них не вернулся, знаешь хорошо.
Розалия Трасульфе, Дурная Коза, трижды зачинала от мертвяка и трижды делала аборт в доме акушерки Дамианы Отарело, в Патаке, ее лечили петрушкой.
– Я много лет стремлюсь жить одна и не быть шлюхой и не хочу сына от выродка. Может, Господь покончит с этим когда-нибудь.
Розалия Трасульфе, Дурная Коза, всегда это повторяла.
– Он делал со мной все, что хотел, это верно, но я жива и хорошо отмылась. Моучо был как могильный червяк, что питается и живет только смертью.
Ящик безногого Маркоса Альбите походил на берлину, только музыки не было.
Сегодня хочу покрасить его заново, звезда почти стерлась, но гвозди еще годятся; когда спятил, мне было все равно, теперь – нет, теперь хочу, чтобы все шло хорошо и как Господь повелел. Зеленая краска хороша, приятна для глаза, но когда пожухнет, уже нет вида.
Маркосу Альбите неплохо в ящике, немного утомительно, ведь такое любого утомит, но неплохо, другим бывает хуже.
– Хочу сделать святого Камило с пылающим каральо.
Поликарпо из Баганейры пришлось тогда нести из Бринидело на носилках, рука не давала ему покоя, жеребец откусил пальцы начисто, началась горячка.
– Сильная?
– Достаточно, но в меру.
Роза Лоуресос, мать тамошних Марвисов, не позволяла ему идти: он одной крови с моими сыновьями и в моем доме никому не помешает, в горах может стать хуже. Вы должны оставить его здесь хоть на два дня.
– Ладно.
Наши, сиречь Гухиндесы, остановились в Бринидело, в Пухедо и в Селе, Марвисы остались в доме своих братьев, и Поликарпо там же, Сидран Сегаде, муж Адеги, и Гауденсио, который начал слепнуть, спали в чулане Урбана Рандина, живодера, контрабандиста, притом косого, косого, как никто.
– Не смотри ему в глаза, Сидран, косина тебя собьет с толку.
Дон Брегимо поместился в доме слепого Пепино Рекиаса, сдавшего койку за песету, а Робин Лебосан и я пошли в Селу, навестить моих родичей Венсеасов.
– Оставайтесь здесь оба, дом большой, составите нам компанию.
Венсеасы жили со своей матерью, Дориндой, которой было 103 года, и она вечно зябла, а также со служанкой, делавшей кофейный ликер лучше всех на свете.
– Как ее звали?
– Не знаем, бедняжка немая и, понятно, не сказала нам. Она не местная, похожа по масти на португалку, но, вероятно, ниоткуда, документов нет, в нашей семье жила долго, более полсотни лет, и никогда никого не обидела. В деревне ее зовут «немая», но не с издевкой, а добродушно.
Немая делала ликер очень старательно, запишите, если хотите. В глиняный кувшин налить 16 литров виноградной водки лучшего качества, положить два фунта кофейных зерен, четыре фунта сахарного песку, две пригоршни орехов, чищеных, конечно, немного подавив их, чтобы стали мягче, кожуру двух горьких апельсинов. В течение двух недель все как следует перемешивать ореховой палочкой: сто раз по часовой стрелке (утром) и сто раз против стрелки (вечером). Потом процедить сквозь марлю; налить в бутыли; дать отстояться, по крайней мере, год. Некоторые наливают ликер в надежно залитые воском бутыли, другие не процеживают, и вино доходит в дубовой бочке. Это смотря по вкусу. Когда мы с моим кузеном Робином цокали языком от восторга, немая была очень довольна, мы поняли это, потому что она несколько раз пукнула, тоненько, изящно и тягуче.
У Лолиньи Москосо, жены Бальдомеро Гамусо (Афуто), было пять прекрасных сыновей. Наоборот, дети Розы Роукон, жены Таниса Гамусо (Перельо), бегали сопливые и голозадые; каждая мать – как Господь ее создал, да и водка тоже не проходит даром.
– Хочешь рюмку анисовой?
– Уже время?
Чело Домингес, супруга Роке Гамусо, обладателя уникального свидетельства мужской потенции, уныло бредет по нашей долине слез.
– Не плачь, Челинья, лучше иметь, чем желать.
– Да, говорят.
У Чело Домингес кулинарный талант – очень хорошо запекает свинину, режет свиную лопатку на 3–4 куска и обжаривает на угольях, прекрасно готовит желудок, можно телячий, а не свиной, мозги, отбивные, кухня для нее все.
Второй муж Георгины, кузины хромого Мончо Прегисаса, что служил в Марокко, тоже умер.
– Нужно спешить, у меня сейчас никого нет, здесь, в этой глуши всегда не хватает мужчин, а женщина, хоть дважды, хоть трижды овдовела, не должна быть одинокой.
Мончо Прегисас всегда с нежностью говорит о своей тетке Микаэле, матери Георгины:
– Всегда была очень добра ко мне, мальчишке, забавлялась со мной каждый вечер; раньше семьи были крепче связаны.
Адела и Георгина сестры, но у них общее только склонность к вину, табаку и постели.
– Для этого и нужно жить!
– Согласись, женщина, мы в этом мире не для того, чтоб пойти на семена!
Аделе и Георгине очень нравится, когда сеньорита Рамона заводит на граммофоне танго Карлоса Карделя: «Цветок», «Мелодия аррабаля», «Под гору».
– Как бы я хотела быть мужчиной и, танцуя танго, лапать!
– Боже, что за мысли!
Адела и Георгина в прошлом году танцевали с сеньоритой Рамоной и Розиклер.
– Можно снять блузку?
– Делай что хочешь.
Моя тетя Сальвадора, мать Раймундо, что из Касандульфов, живет в Мадриде одна, ничего не хочет знать о деревне.
– И о родных?
– Да, даже о родных.
С материнской стороны у меня живы три тетки и дядя: тетя Сальвадора и дядя Клето – вдовые, а тети Хесуса и Эмилия – незамужние. Дядя Клето убивает время, играя на ударных.
– Но сколько ему лет?
– Не знаю, семьдесят шесть или семьдесят восемь.
Тети Хесуса и Эмилия проводят время так: молятся, шепчутся и мочатся, у обеих недержание. Тети Хесуса и Эмилия не разговаривают с дядей Клето, то есть не то что не разговаривают, а ненавидят его до смерти и не очень скрывают это.
