Камилла Лэкберг - Железный крест
Эрик ответил не сразу. Он задумчиво водил пальцем по фуражке с эмблемой СС, формулируя ответ.
— Как бы вам сказать… Я не очень верю в человеческую память, — сказал он наконец. — Без напоминаний, без вещей, которые можно потрогать или хотя бы посмотреть на них, мы легко все забываем… особенно то, что хотим забыть. Это собрание напоминаний. И еще кое-что… Мне очень не хотелось бы, чтобы на эти вещи кто-то смотрел другими глазами. С восхищением…
Эрике показалось, что она поняла его мысль. А может быть, и не совсем. Она пожала ему руку, поблагодарила и ушла.
А теперь он мертв. Не просто мертв — убит. Может быть, вскоре после ее посещения. Патрик сказал, что старик там сидел мертвый все лето. Точно неизвестно, но, скорее всего, так.
И теперь она опять вспомнила поразившие ее при первом разговоре интонации Эрика.
— А ты не знаешь, медаль нашли?
Патрик удивленно уставился на нее.
— Я об этом даже не подумал. Понятия не имею. Но на первый взгляд никаких признаков ограбления. А даже если это ограбление, кому нужна старая нацистская медаль? Это же не раритет… Наверняка сохранилось немало таких побрякушек.
— Да… скорее всего, ты прав, — медленно произнесла Эрика, не в силах справиться с неприятным чувством, которое вряд ли смогла бы определить. Жалость? Страх? Настороженность? — Позвони завтра в отдел и спроси насчет медали.
— Не знаю… Не думаю, чтобы они специально искали какую-то медаль. Узнаем потом у его брата. Наверняка лежит где-то.
— Да… у Акселя. А где он, кстати? Что же, его, значит, не было все лето?
Патрик пожал плечами.
— Если ты не забыла, у меня родительский отпуск. Можешь позвонить Мельбергу и спросить.
— Очень остроумно! — фыркнула Эрика, но тревога не отпускала. — И все же странно. Почему Аксель его не нашел?
— Ты же сама сказала, что, когда ты приходила к Эрику, брат был в отъезде.
— Да… Эрик сказал, что брат уехал за границу. Но это было в начале июня.
— А почему тебя это беспокоит? — Патрик покосился на телевизор. Сейчас начнется его любимая программа «Наконец-то дома».
— Да не знаю я!
Эрика и сама не могла объяснить, откуда взялось это странное беспокойство, но все время вспоминала долгое молчание Эрика. Слышала его слегка дрожащий голос, когда он попросил ее зайти и показать медаль. Что-то его либо взволновало, либо испугало. Медаль.
Она села у телевизора и попробовала сосредоточиться на столярных достижениях Мартина Тимелля.[2] С ее точки зрения, дело у него шло не особенно.
— Ты бы только видел, дед! Этот черножопый хотел пролезть без очереди. Я его одним ударом срубил, а потом еще врезал ногой по яйцам. Он потом там с четверть часа валялся!
— И чего ты этим добился, Пер? Помимо того, что тебя могут осудить за нанесение телесных повреждений и отправить в колонию для несовершеннолетних? Ты не только не помог, но и навредил — симпатий никаких твой поступок ни у кого не вызовет, а наши противники только этого и ждут. — Взгляд Франца был суровым и холодным.
Иногда он просто не знал, как обуздать эти подростковые гормональные бури. И потом… он же был совершенным невеждой, этот парень. Армейские штаны, грубые сапоги, бритая голова — а за всем этим прячется пугливый пятнадцатилетний подросток. Чистый лист бумаги… Он и понятия не имеет, как устроен мир. Понятия не имеет, что разрушительные импульсы нужно подавлять, вернее — не подавлять, а копить и направлять, в один прекрасный день они станут копьем, направленным в самое сердце прогнившего общества.
Мальчик смущенно повесил голову. Они сидели на ступеньках крыльца. Франц знал, что паренек своим поступком хотел произвести впечатление главным образом на него, и именно поэтому считал своим долгом раз и навсегда объяснить мальчику, в чем его ошибка. Мир холоден и безжалостен, и победителями могут стать только сильные.
И в то же время Франц очень любил внука. Он положил руку на плечи Пера — худые плечи подростка. Пер унаследовал его конституцию — высокий, худой, с узкими плечами. Никакая силовая гимнастика этого не исправит.
— Всегда надо сначала подумать, — сказал Франц заметно мягче. — Сначала подумать, а уже потом действовать. Слово, а не кулаки — вот наше оружие. Насилие в самую последнюю очередь.
Он обнял его посильнее. Пер на секунду прислонился к нему, как он всегда делал, когда был маленьким, но сразу отодвинулся — он уже мужчина. Никаких телячьих нежностей. И самое важное — чтобы дед им гордился.
— Я знаю, дед. Я просто из себя вышел — а чего он лезет без очереди? Они везде лезут. Думают, весь мир им принадлежит, а уж Швеция — и подавно. Это меня и злит.
— Знаю, знаю. — Франц снял руку с плеча и похлопал внука по колену. — Но думай… всегда сначала думай. Какая от тебя польза, если ты сидишь в камере?
~~~
Кристиансанд, 1943 год
Все время плавания до Норвегии его мучила морская болезнь. Остальные, как ему казалось, просто не замечают качки. Привычка. Выросли на море. У них, как говорил отец, «морские ноги» — ходят по раскачивающейся палубе, как по лужайке. А он намертво вцепился в релинг, и ему ничего так не хотелось, как вырвать всю эту муть, которая поднималась от желудка к голове. Но Аксель сдерживал рвоту. Ему не хотелось давать повод для насмешек рыбаков — пусть и беззлобных. Он был слишком горд для этого. Как только он сойдет на берег, тошнота тут же исчезнет, он знал это по опыту. Не в первый раз.
— Земля! — крикнул Элуф, шкипер. — Через четверть часа зачалимся.
Элуф внимательно посмотрел на подошедшего Акселя. Загорелое обветренное лицо с глубокими морщинами — с раннего детства в море.
— Пришел в себя? — Элуф огляделся.
В гавани Кристиансанда у пирсов стояли немецкие корабли, как напоминание о положении дел. Немцы оккупировали Норвегию, Швеция пока избежала этой участи, но никто не знал, надолго ли.
— Ты занимаешься своим делом, я — своим.
Ответ прозвучал резче, чем Аксель того хотел, но он постоянно чувствовал уколы совести. Волей-неволей он подвергал людей риску, а этого ему вовсе не хотелось. Но, напомнил он себе, я никого не заставляю. Когда он спросил Элуфа, не разрешит ли он ему иногда… с кое-какими товарами… — тот не раздумывая ответил согласием. И ни разу не спросил, что это за «товары» — ни он, ни кто другой из экипажа «Эльфриды».
Они зачалились у пирса, проверили кранцы. Элуф взял толстую папку с судовыми документами — немцы ничего не оставляли на волю случая. Каждый раз, прежде чем начать разгрузку, им предстояло одолеть долгую и утомительную бумажную волокиту. Как только проверка бесчисленных справок и удостоверений закончилась, они приступили к разгрузке — в накладных стояло «детали машин». Норвежские грузчики таскали по трапу ящики с оборудованием — разумеется, под наблюдением вооруженных немецких часовых. Аксель ждал темноты. Его «товары» можно разгружать только ночью. Собственно, как правило, ничего особенного в них не было, в этих товарах. Продукты. Продукты и информация. И на этот раз тоже.
Экипаж собрался в кубрике. Ужин пошел в тягостном, напряженном молчании. Аксель начинал беспокоиться — назначенное время уже прошло. Осторожный стук заставил всех вздрогнуть. Аксель выскочил на палубу, оторвал пару едва наживленных досок палубного настила и начал один за другим вытаскивать из трюма деревянные ящики. Под аккомпанемент немецкой речи из барака поблизости они выгрузили ящики на пирс. Немцы были пьяны, что заметно облегчало дело. Трезвый немец опасен. Пьяный немец тоже опасен, но не более, чем пьяный другой национальности.
Тихое «спасибо» — и ящики исчезли в темноте. Слава богу, еще один раз все прошло гладко. С опьяняющим чувством облегчения Аксель спустился в кубрик. Никто не сказал ни слова — только Элуф внимательно посмотрел на него, кивнул и начал набивать трубку. Акселя переполняло чувство благодарности к этим людям. Они противостояли штормам и немцам с одинаковым спокойствием и выдержкой. Моряки понимали, что от судьбы не уйдешь — важно делать свое дело как можно лучше и жить как можно честнее. Остальное — в руках провидения.
Аксель вдруг понял, что очень устал. Он заснул немедленно, укачанный легким покачиванием баржи и ласковым чмоканьем воды о корпус судна. Немцы в бараке затянули песню, но этого он уже не слышал.
~~~
— Ну и к чему мы пришли? — Мельберг оглядел собравшихся.
Кофе был сварен, булочки поданы, все игроки на месте.
Паула прокашлялась.
— Я говорила с братом. С Акселем. Он работает в Париже и каждое лето проводит там. Он уже по дороге сюда. Был в совершенном отчаянии, когда я рассказала, в чем дело.
— А ты узнала, когда он уехал? — спросил Мартин, заглянув в блокнот.
— Третьего июня, как он говорит. Проверю, само собой.
