Павел Саксонов - Можайский — 1: начало
Гесс перебил Петра Николаевича:
— Какие студенты?
— Военно-медицинской Академии.
— Что?! — Гесс опять в буквальном смысле подскочил на стуле. — Вы уверены?
Петр Николаевич посмотрел на Гесса с укоризной:
— Конечно. Разве у вас когда-нибудь были поводы сомневаться в собранной мной информации?
Гесс поник.
— Студенты эти — трое их было — частенько ко мне заглядывали. Чуть позже к их компании присоединились Мякинины. Но познакомились они не у меня, а где-то еще. Полагаю, — Петр Николаевич неопределенно нахмурился, — просто на улице или по-соседски. Они ведь рядом живут… проживали, точнее.
— Съехали?
— Насколько мне известно, нет. Но ведь Мякинины умерли?
— Ах, да. Совершенно верно.
— Ну так вот. Студенты квартиру на троих арендовали в доме, соседнем с домом Мякининых. Случаев познакомиться у молодежи должно было быть предостаточно. Они и познакомились. Чем именно студенты завлекли вполне респектабельных братьев в организацию — загадка. Но случилось именно так: и старший, и младший начали работать на Кальберга с Молжаниновым. Правда, и тут я ничего не смог прояснить: ни в чем заключалась роль старшего — он ведь гражданский инженер и к страхованию вообще никаким боком, — ни, тем более, младшего, вообще еще только гимназиста. Однако, факт остается фактом.
— А война?
— Она началась сразу же после разлада Кальберга и Молжанинова, и началась сразу же с места в карьер. Как я уже говорил, все вовлеченные в организацию люди разделились на два лагеря: кто за барона, кто против него. Причем, должен заметить, оба лагеря были примерно равночисленными.
— Но как они воевали?
— Так ведь я и рассказываю! — Петр Николаевич поморщился. — Что вы меня все время перебиваете?
Гесс, вертевшийся как на иголках, тоже поморщился:
— Извините. — И хотя сказано это было примирительным тоном, но по всему было видно, что Вадим Арнольдович не просто сгорал от нетерпения и досады на многоречивость владельца «Анькиного». В его глазах зажегся тот огонек, который, бывало, появлялся в них, не предвещая, с одной стороны, ничего хорошего тем, о ком в данный момент Вадим Арнольдович думал, а с другой — отражая тот факт, что Вадима Арнольдовича охватило непреодолимое желание действовать, причем действовать незамедлительно.
Петр Николаевич, подметив этот огонек, покачал головой, явно осуждая нетерпеливость помощника Можайского, и даже выразил это осуждение словами:
— Вадим Арнольдович, вы бы закурили что ли!
— А?
— Вот Юрий Михайлович, князь наш с вами, тот ведет себя совсем по-другому. Курит папиросы и слушает. Слушает и курит папиросы. И не сверкает глазами. И не перебивает через каждое слово! Наверное, вот потому-то мы и беседуем с ним вдвое меньше против того, что уже наша с вами беседа длится!
Гесс, получивший такую отповедь, на мгновение смутился, вновь испытав прилив исчезнувшей было робости перед владельцем «Анькиного». Но тут же оправился и, в свою очередь, накинулся на кабатчика:
— Пока мы с вами тут препираемся, там, — Вадим Арнольдович ткнул пальцем в сторону окна, явно имея в виду улицы города и то, что творилось где-то на них, — происходят страшные вещи. Вы мне голову мылите, а Кальберг, вполне возможно, голову кому-нибудь отрезает. Или… Молжанинов этот. Или студенты. Или кто-то еще! Гимназисту голову они уже отрезали!
— Простите? — Петр Николаевич, в рассказе которому об обстоятельствах дела Гесс опустил подробности смерти Мякинина-младшего, удивленно посмотрел на Вадима Арнольдовича, не зная, как воспринять его слова: в прямом или в переносном смысле. — Что значит — отрезали?
Гесс почти злорадно усмехнулся:
— А вот то и значит. Отрезали, Петр Николаевич, отрезали! Скальпелем. А потом выбросили в снег у железной дороги.
34
Вадим Арнольдович несся по сумрачным еще улицам, не чуя под собою ног. Временами он спотыкался или поскальзывался, чудом ухитряясь сохранить равновесие, и тогда с его языка слетали ругательства. Уже многочисленные в это время прохожие шарахались от Вадима Арнольдовича в стороны, провожая его сердитыми взглядами и восклицаниями.
Вообще, выйдя от Петра Николаевича, Вадим Арнольдович первым делом хотел забежать в участок и даже на квартиру к Можайскому: поднять его на ноги, поделиться с ним невероятными сведениями, полученными от владельца «Анькиного», изменить, возможно, сам распорядок запланированных на ночном совещании действий. Но, недолго поколебавшись, он выбрал другое: бежать к дому Молжанинова, благо дом этот находился совсем недалеко, и постараться схватить Молжанинова за шиворот — в самом буквальном смысле, — пока еще он, по примеру Кальберга, не ускользнул куда-нибудь восвояси.
В уме Вадима Арнольдовича буйствовала мысль, определенная словами Петра Николаевича: «Вы ведь, конечно, знаете о том, что дача барона в Петергофском участке сгорела? Ну, так это Молжанинов распорядился».
«Если поджог осуществлен по приказу Молжанинова, — думал Вадим Арнольдович, — то кто же, как не он, велел и Мякинина-младшего связать и запереть в подвале этой дачи, уморив его таким образом? И кто же еще, как не сам Молжанинов, мог в таком случае стоять за зверским надругательством над трупом? И этот телеграфный бланк… Разве не вот оно — решение загадки? Кому бы еще могло понадобиться устраивать такой фокус, как не тому, кто хотел направить следствие к своему врагу, а именно — к Кальбергу, облегчив опознание?»
Вадим Арнольдович принадлежал к той категории людей, которые, решившись на какое-то действие, действуют незамедлительно, без отвлечений на то, что могло бы замедлить процесс, отложить его в более или менее долгий ящик. Но, к сожалению, действуя так, эти люди поступают в согласии только с той идеей, которая и породила решимость что-то делать: другие мысли ими игнорируются.
Если бы Вадим Арнольдович дал себе труд подумать еще чуть-чуть, он, несомненно, увидел бы, как много противоречий в его заключениях. Увидел бы, что в этих заключениях концы с концами никак не сходятся. Возможно, дай себе Вадим Арнольдович этот труд, ряд неприятных последствий, о которых будет рассказано ниже, удалось бы предотвратить. Или, что более точно, они бы, возможно, и не могли бы случиться. Но Вадим Арнольдович, охваченный той жаждой деятельности, утолить которую может только результат непосредственно задуманного действия, углубляться в рассуждения не стал.
И вот он мчался по переулкам и улицам — раскрасневшийся, спотыкающийся и поскальзывающийся: как прилежный мальчишка, опаздывающий на урок. Временами ему приходилось придерживать норовившую слететь с головы шапку. Временами — поправлять то и дело сбивавшийся на сторону и неприятно лезший на лицо из-под шинели шарф. Если бы такое сравнение было уместным, летящего по улицам Вадима Арнольдовича было бы можно назвать вышедшим на крейсерскую скорость железнодорожным экспрессом. Но экспрессом, машинист которого, тронув состав и оставив в кабине паровоза кидающих уголь в топку кочегаров, сам с паровоза соскочил. Если и может такой экспресс остановиться, то разве что налетев на серьезное препятствие или сойдя с рельс.
Дом Молжанинова, находившийся буквально через пару линий наискосок от «Анькиного», поражал своими размерами и великолепием. Трехэтажный, на полноценном цокольном этаже, облицованный по фасаду мрамором и вывезенным из Силезии кирпичом — поговаривали, что заказ на этот специальный кирпич позволил развернуться целому заводу, — он затмевал все соседние здания, причем затмевал совершенно неприлично. Насыщенный цвет, скульптурные украшения, тончайшей работы кованые ворота и решетки, великолепный витраж, тоже по кусочкам изготовленный за границей и собранный в оконном проеме приглашенными иностранными мастерами, — всё это не просто бросалось в глаза и ясно свидетельствовало о незаурядном богатстве владельца дома. Всё это подавляло своею роскошью любого, кто сам и в мыслях не имел обустроиться подобным образом.
Впрочем, Молжанинов лично весь дом не занимал. С безоглядным размахом построив этот особняк, он поселился в квартире, хотя и занимавшей весь третий — последний — этаж и хотя и обставленной с соответствующим общему антуражу богатством, но все же лишь частью принадлежавшей дому. Два нижних этажа были отведены под конторы: за, мягко говоря, немалую плату их арендовали несколько очень крупных товариществ, одним из которых, по иронии судьбы, оказалось пивоваренное общество, пусть и не «Бавария». Цокольный этаж целиком был сдан под магазин невообразимой для бедного человека направленности. Здесь торговали предметами, любой из которых стоил как приличное домовладение, и совокупность которых — учитывая размер магазина и то, что пустым он не стоял никогда — затмевала ценой даже дом самого Молжанинова, то есть тот самый дом, в цокольном этаже которого магазин и помещался.
