Сергей Смирнов - Всегда начеку
Легко и интересно было собирать материал о подполковнике Баженове, потому что все, с кем он сталкивался, очень хорошо его помнят, со всеми его привычками, любимыми словечками и манерами. Помнят, что на допросах любил он говорить своим бархатным басом: «Голубчик мой», что был спокойным и, не в пример кинематографическим следователям, не курил безостановочно, а любил конфеты. На первый взгляд, это мелкие, незначительные детали. Но без них, без этих подробностей, рассказ об этом большом и смелом человеке будет односторонним. А потому я напишу так, как слышал.
— Любил Андрей кладбище. Бывало, специально приедет и бродит меж могил, читает надписи. Грустный и сосредоточенный. Говорил: «Нельзя людей забывать», когда запущенную могилу видел. А однажды на холмик, где деревянный столбик со звездочкой покосился и фамилия была едва видна, притащил камень и на камне вывел и фамилию и даты...
— Веселый человек был Баженов. Любил разыграть кого-нибудь. Звонит одному нашему товарищу, говорит: «Вас вызывают в финчасть. Поскольку командировки ваши оказались бесплодными, верните деньги бухгалтеру». Тот пошел и деньги понес: «Хочу вернуть, как напрасно израсходованные». В финчасти тому товарищу сказали: «Хорошо, если б кто и вправду придумал такое правило...»
— Поехал Андрей на курорт отдыхать, а через неделю в Ленинграде мы с ним оказались. «Поедем архитектуру смотреть». Перед Исаакием он долго-долго молча стоял, потом сказал: «Люблю Петра Первого». Ленинград весь пешком обошел, не смотрел вокруг, а всматривался. Говорил: «Баженова, архитектора, знаешь? Так я тоже Баженов».
— Была у Баженова дружба с одним бандитом. С бывшим бандитом, конечно. Когда-то Андрей его ловил, теперь тот отсидел положенное, вернулся, и Баженов сам его на работу устраивал. Отношения у них были такие: Андрей не играл в «отца родного», вел себя без всякого покровительства. Потому приятель его не чувствовал себя с ним «блудным сыном», вернувшимся после долгих странствий. Чем-то они были по-человечески интересны друг другу...
Баженова нет. Баженов погиб. Указом Президиума Верховного Совета СССР он посмертно награжден орденом Боевого Красного Знамени. Старшина Спектор, также посмертно, удостоен ордена Красной Звезды.
— Что для него было главным? — спрашивал я людей самых разных, долгие годы знавших Баженова.
Отвечали возвышенно, высоким слогом. Но этот высокий слог казался единственно уместным. Отвечали примерно так, как полковник Николай Ксенофонтович Вовк:
— Он ужасно любил милицию...
Любил милицию... Что значит любить милицию? Погони, преследования, перестрелки, допросы? Да, сам процесс поиска, головоломки запутанных преступлений, остроту ощущений. Но ведь все это лишь форма, лишь оболочка. Немало любителей рискованных приключений и «поэтов уголовного розыска» уходили из милиции после первых же шагов. Поэт разочаровывался, романтик остывал и озлоблялся. Вблизи все виделось по-иному...
Баженов мог и не погибнуть. Мог не вписать себя первым в тот список, мог вообще не открывать ту иссеченную пулями дверь. Имел право не погибать. И, может быть, не имел права первым бросаться на преступника, заранее зная, что тот вооружен и станет стрелять. Зачем? Ведь все равно тот никуда не ушел бы. Все это логично и стройно. Но Баженов в эту логику не укладывается. Да и что такое логика? Останься он в живых и, может быть, получил бы выговор — прочел же я в одной из лейтенантских его аттестаций: «Баженов — самонадеян», — а погиб — все плакали. И выговор и слезы — все это искреннее.
Вот пошел он первым и это было смело, но было в этом и что-то от простого благородства — не мог он послать Ковытева или кого-то другого, а сам «руководить» из-за угла.
Кто-то должен быть «№ 1», жизнь стала бы тусклой без таких людей, без их ярких дел.
У таких, как Баженов, что-то большое и глубокое стоит за внешней, профессиональной стороной милицейской жизни. Какая-то высокая цель, какие-то дальние истоки. Мне хочется назвать это чувством обостренной справедливости. Желанием сделать жизнь чище и счастливей.
Ведь того седого взводного, что предостерегал семнадцатилетнего Андрея, убили. Столько смертей Баженов уже видел, и вот еще одна. Похоронили лейтенанта в Венгрии, на площади небольшого городка. Не знаю, как думал Баженов, стоя у этой могилы. Но знаю, что думал, и вы это знаете.
А потом кончилась война, а бандит стреляет из-за угла, вор крадет последнее... С юности привыкший к серьезной, нелегкой, да никакой другой и не видевший, жизни Баженов попадает в милицию, и эта серьезная, казалось бы понятная, жизнь поворачивается к нему еще одной, трагической и грязной своей стороной. Даже после всего пережитого это было ново, и у участкового уполномоченного Баженова сердце сжималось от тоски, когда видел он человека, только вчера за часы с дешевым браслетом убившего женщину...
Баженов становился Баженовым. Тоска и ненависть переплавлялись в то самое чувство справедливости, что и двигало им потом все годы, заставляло рисковать, привело к подвигу.
Владимир Баулин
ВО ИМЯ ЧЕЛОВЕКА
1
Раннее московское утро. В иллюминатор видна прозрачная синь неба, а ниже — плотная пелена облаков. В салоне тепло и уютно. Наволновавшись за ночь — вылет самолета откладывался несколько раз, — пассажиры дремали. Татьяна Сергеевна тоже старалась уснуть. Но то ли от грохота моторов, то ли от усталости, сон не приходил. Наплывали мысли о деле, ради которого она сейчас летела в Ростов-на-Дону. А дело сложное, запутанное, «захламленное» — как шутили ее товарищи по работе. Придется еще и летать, и в поездах трястись, и не одну бессонную ночь просидеть над документами. Такая уж у нее беспокойная должность. А другой ей не нужно. Начинала бы жизнь сначала, опять бы следователем стала. Конечно, трудно это, не очень-то приятно всю жизнь иметь дело с преступниками. Но зато и удовлетворение получаешь большое. Особенно когда вчерашний преступник человеком становится. Как Володя Николаев, например...
Однажды, подняв телефонную трубку, Татьяна Сергеевна услышала взволнованный голос:
— Гражданин следователь... товарищ Троицкая? Это Николаев Владимир. Вы меня помните? Я очень хочу увидеться с вами, очень... Можно мне зайти?
Она заказала пропуск. Профессиональная память быстро подсказала ей, кто такой Николаев, хотя за годы, что она не видела Володю, в этом кабинете побывали сотни людей. Татьяна Сергеевна тотчас же представила себе Володю таким, каким видела его в последний раз.
Однако, когда Володя вошел в ее кабинет, Троицкая подумала, что вряд ли узнала бы его, если б встретила на улице. Раздался в плечах, лицо обветренное, волевое, взгляд серых глаз ясный, открытый.
— Ну, как дела, Володя? — улыбнулась она, вставая и протягивая руку.
— Досрочно освобожден, Татьяна Сергеевна! — Ответ прозвучал радостно и дружелюбно. — В институт поступаю. С прошлым покончил навсегда, как говорится, завязал... Спасибо вам большое!
В стенах этого кабинета не так уж часто звучали слова благодарности. Да и за что, казалось бы, вору или грабителю благодарить следователя, который вывел его на чистую воду? Но Троицкая уже не раз испытывала гордость и удовлетворение от такого необычного «спасибо». Значит, не прошли даром долгие беседы, именуемые на официальном языке «допросом». Значит, сумела она заставить этих ребят, вступивших на скользкую тропинку, одуматься, вспомнить о своей заснувшей совести...
А ведь первая встреча с Володей была совсем иной. На столе перед Троицкой лежало тоненькое дело, в нем — лишь один лист — рапорт милиционера. Скупые строчки: при попытке продать в комиссионном магазине краденые часы марки «Омега» задержаны трое подростков. А еще раньше в милицию поступило заявление от потерпевших. Поздним вечером в парке имени Горького к ним подошли двое парней и, угрожая ножами, отобрали часы и сумочку с деньгами.
Тогда напротив Татьяны Сергеевны, нагло развалившись на стуле, сидел паренек. Исподлобья косился на тоненькое дело, на бледное, усталое лицо немолодой женщины, склонившейся над протоколом допроса. А она спокойно и неторопливо задавала вопросы Николаеву, внимательно присматриваясь к нему, прислушиваясь к интонации его голоса.
Володя отвечал осторожно, тщательно обдумывая каждое слово. Сначала постарался что-то придумать, «выдать легенду», но, заметив в глазах следователя лукавый огонек, покраснел и надолго умолк. Чувствовал: этой женщине опасно говорить неправду...
А Троицкая привычно анализировала первые впечатления. Испуган, но всячески старается скрыть это. Лоб вспотел. Вынул платок, нервно комкает его. Бравада и показная наглость понятны: это как бы фасад, за которым скрыты растерянность и страх... За долгие годы работы в милиции Татьяне Сергеевне пришлось допрашивать многих матерых преступников. Те вели себя на первом допросе иначе. А Николаев впервые сидит перед следователем. И она видит его впервые. Можно предположить, что родители должного внимания сыну не уделяли. Оступился мальчишка, попал в шайку и затянуло. Может, и хотел вырваться, да испугался «дружков». Вчерашний школьник — а сегодня преступник. И все же где-то глубоко сидит в нем хорошее.
