Александр Аде - Зима мести и печали
Она приглашает меня на кухню, и там, прихлебывая крутой индийский чаек, я завожу приятную беседу. На мой вопрос, как ее именовать, баба бойко отвечает:
– Варварой. Обойдемся без отчества. Я ведь еще молодая, в самом соку, – и игриво подмигивает. В мои мозги на мгновение закрадывается нехорошая мысль: неужто придется ублажать и первую женку Царя? Вот уж чего хотелось бы избежать.
– Я столько времени без мужика, что за девочку сойду, – шаловливо продолжает она, передергивая сдобным телом. – Так какие ко мне вопросы?
Долго не размышляя, говорю первое, что лезет в голову:
– С мужем дружно жили?
Крупной рукой Варвара задумчиво теребит узорчатую салфетку.
– Не тот вопрос задаешь, парень. Тебя как кличут?.. Корольком? Ну, так вот, Королек, выслушай и сообрази. Замуж я вышла за бывшего зека – это как? Думаешь, кайф?
– Зачем тогда выходили?
– Жизни ты не знаешь, милай. У меня самой родитель отсидел. Мать его пятнадцать лет ждала. Гуляла, конечно, не без того, но не развелась, хотя спокойно могла, боялась очень, обещал убить, ежели не дождется. А мне заказала: упаси тебя Бог связаться с уголовником. Но видать мне на роду было написано с тюремным жить.
– Влюбились?
– Какое там. Я смолоду веселая была, заводная, мужики вокруг так и вились, ну и пошла по кругу. Вот, говорят, гены. И ведь точно, от генов этих никуда не денешься. Мать гуленой была – и я такая, она за зека – и я тем же макаром. А может, судьба такая? В общем, получилось так: мужиков много, а чтобы жениться – никого. А Царь, который к тому времени только из тюряги вышел, сразу предложил замуж. Порассудила я, всплакнула, уж очень не хотелось за зека, и решила: будь что будет. По-любому лучше, чем бобылкой куковать, все-таки семья.
– И какой он был муж?
– А никакой.
– Бил?
– Не без этого, конечно, но ведь и я баба не промах, не сильно позволяла. Речь не о том. В семью, паразит, ни шиша не приносил, все с корешами прокучивал да на девок тратил. А потом, когда в гору двинулся, и вовсе видеть его перестала. Правда, начал тогда детьми заниматься, старшего за границу определил.
– Зла на него не держите?
– Поначалу, когда узнала, что мне эту сучку предпочел, бесилась, не без того. А потом смирилась. Он мне хорошее жилье купил, денежки отстегнул немалые, живу как барыня. Ну а сейчас и вовсе успокоилась: он мертвый, а я живая.
– Кто же мог его?..
– Мало ли на свете «добрых» людей.
– А все-таки?
Она хмыкает, пожимает круглыми плечами.
– Я в мужнины делишки не вникала. Знаю одно: мои сыны этого сделать не могли. А то про моего старшего разные вонючие газетенки всякую гадость пишут. Ты этим бумагомаракам не верь.
– Часто сыновья вас навещают?
Водянистые глазки Варвары становятся жесткими и злыми.
– Ты меня с детьми не ссорь. Да если они вообще обо мне забудут, слова не скажу. Они лучше, правильнее отца-матери. Погоди, мои ребята еще такое совершат, мы только рты разинем. За них я кому хочешь глотку порву.
На этой патетической ноте наша беседа и завершилась бы, но внезапно Варварушка осведомляется:
– Что ж ты про Марго, кралю неописанную, невестку мою, не спрашиваешь?
– А именно?
– Так ее же сегодня чикнули. Или не в курсах? Эх ты, сыщик…
Огорошенный, выбираюсь на улицу, в темень, запихиваюсь в «копейку» и цепенею. В башке каша-малаша. Ну, с Царем понятно, но Марго-то зачем? Кому мешал этот безобидный цветочек?
И вдруг мною овладевает такая тоска по детству, такое желание хоть на мгновение уйти от запутанного и запутавшегося взрослого мира, что врубаю зажигание и двигаю к прежнему своему двору. Он рядом совсем, рукой подать.
Подъезжаю, сворачиваю – раз, другой. Останавливаюсь. Слева от меня двухэтажные домишки, в которых дружелюбно горят окна, прямо по курсу – высотка, справа – огромное пространство, зияющее, точно полая десна после того, как вырвали зуб.
Несколько лет миновало с тех пор, как истребили под корень мой домик и двор, но на этом месте так ничего и не построили. Вылезаю из «копейки», всматриваюсь в черноту. Вот тут была песочница, здесь – стол и скамейки, а на этом месте – перекладина для белья, на которую (как же давно это было!) Чукигеки водрузили свой телескоп.
Пу-сто-та, под завязку забитая снегом.
– Королек!
Каким-то чудом узнаю остановившегося возле меня человека.
– Щербатый?
– Он самый, – выходец из прошлого неистово трясет мою руку.
В моей голове проносится мгновенное воспоминание: двор, светлый летний вечер, Щербатый декламирует свои корявые, а тогда казавшиеся удивительными стихи, и слушают его такие же малолетки, как он сам, – я, Серый, Верка, Гудок.
– Пошли ко мне, – предлагает Щербатый.
– Погоди, ты разве тут живешь?
– С позапрошлого года. Мать загрызла, дескать, гробишь себя, такой-сякой. Мыкался по разным углам, а как мамаша померла, поселился в своей старой фатере.
Топаем к его домику – тому, что стоял напротив моего. По прихоти судьбы он уцелел, в нем светятся окна.
В квартире Щербатого мебели самый минимум: похоже, родительские вещи парень пропил. На кухне только газовая плита, пузатый холодильник, три табуретки-раскоряки и уймища порожних бутылок – на чумазом полу, на подоконнике, в раковине. С ними мирно сосуществуют мятые окурки, напоминающие скрюченные обрубки червей. Покопавшись среди дзинькающего стекла, Щербатый выуживает наполовину полную емкость. Потом, с головой нырнув в холодильник, выставляет на стол обкромсанную вареную колбасу, банку соленых огурцов, краюху ржаного хлеба.
– Извини, Щербатый, я за рулем. Мне бы чаю горяченького.
– «Если любит рюмочку, пусть не будет пьяница. А не любит рюмочки – больше мне останется», – нараспев, как обычно, декламирует поэт, ставя на плиту чайник.
– Клево сказано, – притворно восхищаюсь я, полагая, что это его вирши.
– Роберт Бернс, – веско говорит он, – шотландский поэт восемнадцатого века.
– Однако, забористые стишата сочиняли в восемнадцатом веке.
– Да, умели, – соглашается он, мучая пальцы. – Бернс тридцать семь лет на свете прожил или того меньше. Столько же Пушкин, Маяковский и Рембо. Есенин – тридцать. Лермонтов – тот вообще двадцать шесть. А мне в декабре тридцать семь стукнуло. Жив, как видишь. Такие-то дела.
Щербатый наливает водку в изрисованную цветочками чашку, пьет, и я вижу, как ходит кадык на его тощей жилистой шее. В свои тридцать семь он такой же нервный, чудной, как в детстве. Хохочет невпопад, запрокидывая, как конь, маленькую головеночку с плоскими сивыми волосами. Только лицо стало другим: красноватое, отечное, будто смазанное. Кстати, щербатым он никогда не был, между передними зубами у него промежуток, делающий его слегка похожим на зайца.
– Почитай что-нибудь свое, – прошу я.
– Нет, – отвечает он резко и даже отшатывается. – Какой я поэт? Когда-то по глупости мечтал оседлать Пегаса, да… Лучше уж чужое.
Читает Щербатый, слегка подвывая, при этом как по волшебству исчезают пришепетывание, суетливость, голос обретает завораживающую напевность. С трудом понимаю, где я: в грязном логове неприкаянного поэта, или ненароком вернулся в детство, или ношусь над землей вроде Демона? В перерывах между декламацией стихов Щербатый смолит дешевые сигареты, прополаскивает горло водочкой и довольно скоро становится невменяемым. Отволакиваю его на кровать и выхожу, защелкнув английский замок.
Пересекаю в «копейке» город – мешанину мрака и света – добираюсь до своей конурки, раздеваюсь и опрокидываюсь на кровать. Часа через два появляется Гаврош и укладывается рядом, положив голову на мое плечо. Она не спрашивает ни о чем, она благодарна за то, что я с ней. И дыхание наше сплетается, как переплелись наши судьбы…
… Сон дикий и тревожный до невозможности. Вижу себя в трамвае. Среди пассажиров Марго, Кот и прочие знакомые, полузнакомые и вовсе неизвестные мне люди. Щербатый читает стихи. «Куда едем?» – спрашиваю скорчившегося на сиденье мужика с неразличимым лицом – и не слышу ответа из-за бесшумного громыхания трамвая. Вылезаю на остановке – в кромешной темени – и вспоминаю, что забыл выяснить у Марго, кто же кончил Царя? Но трамвай уже исчезает, желто светясь окнами. Тащусь ощупью, сам не ведая куда, оскользаясь и сваливаясь в ямы, пока не попадаю в битком набитый народом зал ожидания. И вижу среди толпы Царя. Кругом не продохнуть, а он занимает всю скамейку, и никто не осмеливается сесть рядом. Присаживаюсь. «Скажи, кто тебя заказал?» Он разевает рот – вроде рыбы – мучительно пытаясь произнести имя, но приближается поезд, и слова бандита тонут в беззвучном громе…
* * *
Утром занимаемся с Гаврошем любовью. Потом она готовит завтрак. Немногословно общаемся. В комнатку лезет солнце. Оранжевое. Рыжее. И озаренное им окно становится таким же рыжим, даже появляется ощущение, что стало теплее и наступила весна.
Воспоминания об одиннадцати днях ненужной суеты толкаются в башке, точно продолжается путаница сна. Все старания попусту, уперся я рогом в железобетонную стену.