Александр Аде - Зима мести и печали
– Неожиданный вопрос. Иногда общаемся приватным образом.
– Помогите поступить к нему на службу.
– И только? – тяжело усмехается он. – Зачем это вам, позвольте узнать?
– «Правду говорить легко и приятно», – цитирую я бродячего философа Иешуа Га-Ноцри, которому правда доставила массу хлопот, хотя все закончилось хэппи эндом – в ином мире. – Я расследую убийство Царя. А Кот – один из подозреваемых.
– Позвоните в понедельник. Или лучше – во вторник, – он протягивает визитку.
Марина провожает меня до двери. Сейчас вывалюсь в темень и холод и перестану для нее существовать. Ухожу, отсалютовав на прощание сжатым кулаком.
* * *
Разузнав, на каком кладбище предадут земле Марго, подваливаю туда и после получасового ожидания наблюдаю впечатляющий кортеж иномарок разнообразных цветов, размеров и форм.
Меня наверняка оттащат к последнему приюту в хабазяке из досок, обтянутой грошовым материалом, и сопровождать домовину будут от силы пяток человечков. А тут дорогой гроб, словно взятый напрокат из фильма о мафии, солидная публика: мужики в черных пальто или добротных кожаных куртках, дамы в норковых, чернобурых и прочих шкурках. Точно попал на звероферму. По-простому одеты только я да Илья, который окидывает меня быстрым взглядом и тотчас отводит глаза.
Зато Инночка пялится в мою сторону с игривым недоумением и даже еле заметно ручкой подзывает к себе. Но теперь уже я прикидываюсь слепым и сосредоточенным на печальном обряде.
Принц, сутулясь, движется за гробом. Окостеневшее бескровное лицо, под глазами темные полукружья. Рядом, испуганно открыв глазенки, шагает девочка лет восьми. Наверное, дочка Марго, которую экстренно доставили на похороны из туманного Альбиона. Она неуловимо схожа с матерью, но при этом откровенная дурнушка. Может, ее счастье.
День солнечный, свежий, хрустящий, как накрахмаленная простынка. Мы бредем, оступаясь и проваливаясь в глубокий снег, а Марго отстраненно скользит на уровне наших плеч, отправляясь в далекий путь, и ей глубоко плевать на бессмысленную суетню, которая называется жизнью. Фиалковые глаза закрыты, на заострившемся изжелта-бледном, все еще прелестном лице выражение покорности судьбе и такая печальная одухотворенность, словно Марго – мертвый ангел. Хотя, насколько мне известно, ангелы бессмертны.
Мое внимание привлекает высокая женщина в черных очках. Не шикарной шубкой и черными суперсапожками (вокруг такого барахла навалом), и не выкрашенными в цвет вороного крыла волосами, и не кроваво-красным жестким узким ртом (иным мужикам такие вампирши нравятся до судорог, я не из их числа). А потому, должно быть, что горе ее непритворно. Отрешенно застывшая, она выделяется из толпы, хотя скромно держится в сторонке.
Когда могильщики разудало забрасывают смерзшейся землей могилу, женщина расстегивает шубку, достает розу, хранившуюся у нее на груди, и кладет на земляной холмик.
Возможно, она и не хотела, чтобы на нее таращились, но есть такие индивиды: что не делают, все получается будто бы напоказ. Я лично живу в обычном мире, где люди едят, спят, справляют естественные надобности, и эффектная сценка – женщина с каменным худым лицом, алая роза – кажется мне киношным кадром. Только в кино роза должна быть свежей (снежинки, танцуя, ложатся на дрожащие лепестки). А этот цветочек оказывается мятым, так что эпизод, при всей его пафосности, слегка смазывается.
Однако дамочка меня заинтриговала. Судя по тому, что пасется она на отшибе, а также по недоуменным взглядам присутствующих ясно: никому из них она не известна и оттого вдвойне таинственна.
На могилу с одиноко лежащей на ней розой деловито устанавливают памятник-времянку, который потом заменят мраморным изваянием, заваливают его множеством венков с искусственными цветами, и публика отправляется помянуть покойницу – естественно, не в ближайшую «стекляшку» за углом.
Дама с розой трапезничать с народом не собирается – не ее, видать, это стиль. Усаживается в поблескивающую расплавленным золотом длинную поджарую «мицубисю» и уматывает. Но я успеваю запомнить номер – на всякий случай.
Заполненный удрученным народцем зал ресторана. Нахожу себе местечко. Сажусь. Раздаются тосты, до краев наполненные благородной скорбью и безмерной печалью, но плачет только немолодой дядька, как понимаю, отец Марго. Пользуясь тем, что атмосфера в пищепитейном заведении под непосредственным влиянием возлияний становится все теплее, подваливаю к Принцу и произношу вполне искренние слова соболезнования.
Его глаза не сразу концентрируются на мне, в них вспыхивает злоба.
– Здорово ж ты ищешь убийцу отца, – цедит он. – Вот уже и жену мою…
Ничего не отвечаю, горе у человека, я б на его месте не такое рявкнул.
– Иди на место и не отлучайся, – мрачно командует Принц.
Снова усаживаюсь в свое креслице. В отличие от прочих, я не выпил ни грамма. Их-то отвезут личные шоферы, потому и позволяют себе налакаться до поросячьего визга.
Принц поднимается и, сопровождаемый охранниками, движется к выходу. Возле меня притормаживает и бросает, как собачонке:
– Ступай за мной.
Я мог бы обидеться и послать его «далеко, далеко, где кочуют туманы», но он мне нужен. Носом чую, что-то наверняка знает, подлюка, и молчит.
Без слов поднимаюсь и шагаю к выходу. На улице сажусь в «копейку» и трогаюсь за черным «роллс-ройсом» Принца. Таким манером добираемся до Яблоневого.
Гостиная коттеджа, из которой убрали мебель, кажется еще громаднее. Зеркала завешаны траурной материей. Возле стены – постамент, на котором для прощания был выставлен гроб.
Уединяемся в кабинете хозяина. Принц вытаскивает из загашника бутылку виски, разливает по стаканам.
– За Марго, упокой, Господи, ее душу!
Напиток родины Бернса медово обжигает мою гортань, точно огонь по бикфордову шнуру, пробегает по жилам и взрывает мозги, которые тут же принимаются пылать, как копна сухого сена. Закусываем виноградом.
Из бесцветных глаз Принца скупо выкатываются слезы. Мне становится неловко, точно подсмотрел нечто постыдное. Принц наливает снова, и снова, и снова… Теперь рядом со мной не спесивый капиталист, а потерявший жену бедолага.
Кто-то верно сказал: спирт развязывает язык и упрощает отношения. И неважно, кем он прикидывается: нажравшимся колбасы и тушеной капусты Шнапсом, ухарем-мужиком по прозвищу Водка, японским хлопчиком Саке или благородным виконтом де Коньяк – действие одинаковое.
Принц бормочет нечто не слишком вразумительное и вдруг брякает, что в последнее время у них с Марго не все ладилось. Мои ушки тотчас взлетают на макушку.
– А что такое?
Он лыбится хмельно и лукаво и не отвечает.
– За границу теперь уедете? – спрашиваю.
– Не-а. Здесь рожи вокруг хамские, с души воротит, но свои рожи, понимаешь? Ничего не поделаешь, генетика… Расскажи лучше о себе, – велит он, вонзив в меня дымный тяжелый взгляд красных глаз.
Вспоминаю свое детство, первую любовь – и Марина, Сероглазка, Анна и иные персонажи моей непутевой жизни как будто садятся рядом с нами.
– А ты забавный… – еле ворочая языком, бормочет Принц. – Но ты мне симпатичен… Кругом одни продажные твари… ни-ко-му нельзя доверять… Хочешь, будем друзьями?
Пьем на брудершафт. К этому времени уже откупорена вторая бутылка. Начинается новый круг нашего забега.
– Только честно, – допытывается Принц, – за лимон баксов продашься?
– Даже не предлагай.
– Кончай заливать, – отмахивается Принц, – продаются все. Ты что, князь Мышкин? Рядовой сыч, падкий до денег. А я…
И неожиданно принимается читать стихи – не переставая, как заводной, и рифмованные строчки кружат мою башку почище вина. Потом замолкает, понурив голову с видом усталого коня. И выдает короткую исповедь:
– Отцу нужен был продолжатель его дела. Он даже не соизволил поинтересоваться, хочу или нет заниматься финансами, акциями и прочей мурой. Просто повелел, как солдатику. Я – под козырек и ать-два, ать-два. А я гуманитарий. Поэт… Пропади оно пропадом…
– А как же заводы? Сам ведь хвалился, что здорово все наладил.
– Бизнес – это азарт, забирает за живое, остановиться уже не можешь. Как скачки или рулетка. Вот и затянуло… точно в омут… а теперь – спать!..
Пьяно махнув рукой, Принц, покачиваясь, удаляется в супружескую спальню, указав мне на комнату для гостей. Забредаю туда, опрокидываюсь на кровать и пропадаю, предварительно заплетающимся за зубы и за самого себя языком оповестив Гавроша, что дома ночевать не буду: «Извини, но так сложились обстоятельства…» И ей – в который раз – приходится верить мне на слово.
Утром удостаиваюсь завтрака вдвоем. В просторной светлой столовой нам прислуживает горничная. Принц умыт, выбрит, однако его отечное лицо веселее не стало. Поглощая добропорядочную минеральную воду, он выглядит бездушным и неприступным, точно я – жалкий проситель, и сейчас он решает, облагодетельствовать меня или вышвырнуть вон. Тем не менее, когда называю его на «ты», он не запускает в меня тарелкой с недоеденной земляникой. Похоже, вчерашний брудершафт еще действует.
