Матильде Асенси - Последний Катон
— Доктор говорит, — передал мне отец Кардини, — что и вас, и ваших друзей ударили каким-то тупым предметом и что у вас значительная контузия черепа. Судя по результатам анализов, он думает, что вы принимали какие-то алкалоиды, и хочет, чтобы вы сказали, что это были за вещества.
— Что, этот врач думает, что мы наркоманы, что ли?
Отец Кардини не решился даже пикнуть.
— Скажите врачу, отец, что мы ничего не принимали и ничего не знаем. Сколько бы он нас ни расспрашивал, мы ничего больше ему сказать не сможем. А сейчас, если вы не возражаете, я хотела бы повидать своих товарищей.
И, сказав это, я уселась на краю кровати и спустила ноги на пол. Бинты на ногах замечательно заменяли тапочки. Увидев, что я делаю, доктор Калогеропулос сердито воскликнул и, схватив меня за руки, попытался снова уложить в постель, но я сопротивлялась, как могла, и он ничего не добился.
— Пожалуйста, отец Кардини, будьте добры, скажите доктору, что мне нужна одежда и что я снимаю эту повязку с головы.
Католический священник перевёл мои слова, и последовал быстрый напряжённый диалог.
— Это невозможно, сестра. Доктор Калогеропулос говорит, что вы ещё не поправились и что вам может опять стать плохо.
— Скажите доктору Калогеропулосу, что я превосходно себя чувствую! Известна ли вам, отец, вся важность работы, которую делаем мы с капитаном и профессором?
— Приблизительно, сестра.
— Значит, скажите ему, чтобы он отдал мне одежду… Немедленно!
Снова последовала раздражённая словесная перепалка, и врач очень сердито вышел из палаты. Вскоре появилась молодая медсестра, которая без единого слова положила полиэтиленовый кулёк в ногах кровати, а потом подошла ко мне и стала разматывать тюрбан на моей голове. Когда она сняла его, я почувствовала огромное облегчение, словно эти бинты сжимали мне мозг. Я погрузила пальцы в волосы, чтобы растрепать их, и коснулась распухшей и болезненной шишки на макушке.
Я ещё до конца не оделась, как послышался стук в металлическую раму на входе в палату. Когда я закончила, я сама отдёрнула занавеску. Фараг с капитаном, одетые в короткие халаты того же линялого голубого цвета, что и натянутые на них видавшие виды больничные сорочки, удивлённо смотрели на меня из-под своих тюрбанов.
— Почему ты нормально одета, а мы в таком виде? — спросил Фараг.
— Потому что не умеете пользоваться авторитетом, — засмеялась я. Я была просто счастлива вновь увидеть его, сердце билось на полной скорости. — Как вы?
— Совершенно нормально, но они упорно обращаются с нами как с детьми.
— Доктор, хотите взглянуть? — спросил меня Глаузер-Рёйст, протягивая уже знакомую толстую бумагу ставрофилахов, свёрнутую вдвое. Я с улыбкой взяла её из его руки и развернула. На этот раз на ней было всего одно слово: «Αποστολειον» — Апостолейон.
— Снова в путь, да? — сказала я.
— Как только выберемся отсюда, — пробормотал Кремень, мрачно озираясь по сторонам.
— Значит, это будет уже завтра, — засовывая руки в карманы халата, предупредил Фараг, — потому что сейчас одиннадцать вечера, и не думаю, что нас могут выписать в это время.
— Одиннадцать вечера? — воскликнула я, широко раскрывая глаза. Мы пробыли без сознания целый день.
— Подпишем заявление о добровольной выписке или как оно здесь называется, — фыркнул капитан, направляясь к стойке, за которой находился медперсонал.
Я воспользовалась его отсутствием, чтобы свободно взглянуть на Фарага. У него были синяки под глазами, и, поскольку борода доходила ему уже до шеи, он выглядел как странный светловолосый пустынник. Воспоминание о том, что произошло накануне ночью, ещё заставляло моё сердце биться быстрее, если только это возможно, и я чувствовала себя хранительницей тайны, в которую были посвящены только мы вдвоём. Однако Фараг, похоже, ничего не помнил, на его лице было написано вежливое равнодушие, и вместо того, чтобы со мной поговорить, он сразу обратился к присутствовавшим здесь священникам, заставив меня проглотить уже собиравшиеся сорваться слова. Я была озадачена и взволнована: может быть, мне всё это приснилось?
За всю ночь мне не удалось завести с ним разговор, даже когда мы выбрались из больницы и сели в машину ватиканского посольства (его преосвященство Теологос Апостолидис любезно распрощался с нами в дверях больницы имени Георга Генниматаса и уехал на собственной машине). Так что Фараг обращался либо к капитану, либо к отцу Гардини, а когда его глаза натыкались на мой взгляд, они, не задерживаясь, скользили по мне, будто я прозрачная. Если он пытался сделать мне больно, у него получалось, но я не собиралась позволить ему сломить меня, так что я погрузилась в насупленное молчание до самого приезда в гостиницу, а попав в свой номер, лёжа в постели, так как из-за шрамов я не могла удобно сесть, я молилась, пока, уже около трёх утра, не выбилась из сил. Изнывая от тоски, я просила Бога помочь мне, вернуть мне уверенность в моём религиозном призвании, спокойную размеренность моей прежней жизни и укрыться в Его любви, найдя в ней так необходимый мне покой. Спала я хорошо, но последняя моя мысль была о Фараге, и на следующее утро первая мысль — о нём же.
Он же ни разу не взглянул на меня ни за завтраком, ни по дороге в аэропорт, ни поднимаясь в «Вествинд» и усаживаясь (крайне осторожно) в кресла в пассажирском салоне, который для нас становился единственным оплотом стабильности, как старый добрый дом. Мы вылетели из аэропорта Эллиникон около десяти утра, и к нам сразу зачастила наша любимая стюардесса, предлагавшая нам еду, напитки и развлечения. Напророчив жутчайшие беды бедной девушке, которую, как оказалось, звали Паолой, капитан Глаузер-Рёйст, довольный собой, рассказал нам, что пробежал дистанцию между Марафоном и Капникареей всего за четыре часа и что его пульсомер ни разу не запищал. Хоть Фараг засмеялся и поздравил его, пожав руку и дружески похлопав по плечу, я погрузилась в полнейшее отчаяние, вспоминая писк наших с Фарагом пульсомеров в те неповторимые минуты, которые нам довелось пережить на тихом марафонском шоссе.
Полёт из Афин в Стамбул был таким коротким, что мы едва успели подготовить пятый круг Чистилища. В Константинополе нам предстояло очиститься от греха алчности, и, по словам флорентийца, делать это нужно было, лёжа на земле:
Вступая в пятый круг, я увидал
Народ, который, двинуться не смея,
Лицом к земле поверженный, рыдал.
«Adhaesit pavimento anima mea!»[42] —
Услышал я повсюду скорбный звук,
Едва слова сквозь вздохи разумея.
— И это всё, что у нас есть для начала? — скептически спросил Фараг. — Негусто, а Стамбул — город большой.
— Плюс Апостолейон, — напомнил ему Глаузер-Рёйст, спокойно кладя ногу на ногу, словно его вовсе не беспокоила боль от скарификаций или ужасная крепатура, которую оставил марафонский забег на память всем остальным. — Со вчерашнего дня над ним работают нунциатура Ватикана в Анкаре и Константинопольский патриархат. Когда мы прибыли в гостиницу, я связался с монсеньором Льюисом и с секретарём Патриарха, отцом Каллистосом, который сообщил мне, что Апостолейон — это название знаменитой православной церкви Святых Апостолов, которая до XI века служила королевским пантеоном византийским императорам. После собора Святой Софии он был самым большим храмом. Сейчас, однако, от него ничего не осталось. В XV веке Мехмет II, турецкий завоеватель, уничтоживший Византийскую империю, приказал его разрушить.
— От него ничего не осталось? — удивилась я. — Чего же тогда от нас хотят? Перекопать город в поисках археологических останков?
— Не знаю, доктор. Придётся подумать. Похоже, что, соперничая с императорами, Мехмет II приказал возвести на том же месте свой собственный мавзолей, мечеть Фатих Джами, действующую по сегодняшний день. От Апостолейона ничего не осталось. Ни камня. Но нужно дождаться информации от нунциатуры и от патриархата, может быть, мы узнаем что-то ещё.
— Что вы просили их искать?
— Всё, абсолютно всё, доктор: полную историю церкви со всеми подробностями, историю Фатих Джами; планы, карты и рисунки реконструкций, имена архитекторов, предметов, произведений искусства, все книги, в которых о них пишут, ритуал захоронения императоров и т. д. Как видите, я ничего не оставил на самотёк и уверен, что и нунциатура, и патриархат серьёзно занимаются этим делом. Кроме того, апостольский нунций монсеньор Льюис сказал мне, что нам в помощь предоставят одного из атташе по культуре итальянского посольства, специалиста по византийской архитектуре, а патриархат просто горит желанием нам помочь, потому что тоже пострадал от происков ставрофилахов: меньше месяца назад из патриархального собора Святого Георгия пропало то немногое, что оставалось от фрагмента Честного Древа, который император Константин получил непосредственно от своей матери, святой Елены, при том, что их предупреждали. Но могущественный в прошлом Константинопольский патриархат сегодня настолько обеднел, что у него нет средств на то, чтобы защитить свои реликвии. Судя по всему, в Стамбуле почти не осталось православных прихожан. Процесс исламизации был столь интенсивен, и национализм принял такую агрессивную окраску, что в настоящее время почти сто процентов населения — турки мусульманского вероисповедания.
