Матильде Асенси - Последний Катон
Двести метров… Я слышала прерывистое дыхание Фарага. Моя здоровая нога также отказывалась повиноваться этому последнему, запредельному усилию. Сто пятьдесят метров. Семь минут седьмого. Мы продвигались вперёд всё медленнее и медленнее. Сил не было никаких. Сто двадцать пять метров. Резким движением Фараг подбросил меня и перехватил крепче, держа теперь за руку, лежавшую у него на плечах. Сто метров. Восемь минут седьмого.
— Оттавия, ты должна превозмочь боль, — задыхаясь, пробормотал он; пот ручьём лился с его лица и шеи. — Пожалуйста, иди.
Капникареа вздымала перед нами каменные стены своей левой стороны. Мы были так близко! Я видела маленькие купола, покрытые красной черепицей и увенчанные крестиками. Но не могла ни дышать, ни бежать. Настоящая пытка!
— Оттавия, солнце! — воскликнул Фараг.
Я не стала даже искать его взглядом, достаточно было увидеть, что небо приобрело мягкий тёмно-синий оттенок. Эти два слова оказались как раз той плёткой, которой нужно было меня подстегнуть, чтобы я собрала силы, сама не знаю откуда. Я вся содрогнулась и одновременно настолько разозлилась на солнце за то, что оно так меня подводит, что глотнула воздух и бросилась к церкви. Наверное, в жизни есть моменты, когда нашими поступками повелевают умопомрачение, упрямство или гордыня, заставляющие нас со всех ног бросаться к той единственной цели, которая затмевает всё вокруг себя. Подозреваю, что зарождение этой непокорной реакции тесно связано с инстинктом самосохранения, потому что мы ведём себя так, будто от этого зависит вся наша жизнь.
Я, конечно, чувствовала боль, и моё тело было словно тряпка, но в мой мозг просочилась навязчивая идея о том, что восходит солнце, и я утратила способность действовать благоразумно. Сознание обязанности переступить через порог Капникареи довлело над всеми физическими ограничениями.
Так что я бросилась бежать так, как не бежала на протяжении всей ночи, а Фараг нагнал меня как раз, когда, спустившись по ступеням на уровень церкви, мы оказались перед красивым портиком, обрамлявшим дверь. Над ней тусклый свет фонарей искрами отсвечивал от потрясающей византийской мозаики Богородицы с Младенцем; над нашими головами на небе из блестящей золотистой смальты красовалась христограмма Константина.
— Стучим? — слабым голосом спросила я, упираясь руками в бока и сгибаясь вдвое, чтобы лучше дышать.
— А ты как думаешь? — крикнул Фараг, и я тут же услышала первый из семи ударов, которые он с яростью отвесил в крепкую деревянную дверь. С последним ударом петли тихо заскрипели, и дверь отворилась.
Перед нами появился молодой православный священник с длинной густой чёрной бородой и неприветливым лицом и сказал нам что-то на современном греческом языке, но мы ничего не поняли. Видя растерянность на наших лицах, он повторил то же самое по-английски:
— Церковь открывается в восемь.
— Мы знаем, батюшка, но нам нужно войти. Нам нужно очистить души, склонившись перед Богом, как смиренные просители.
Я с восхищением взглянула на Фарага. Как он додумался использовать слова из иерусалимской молитвы? Молодой священник окинул нас взглядом с головы до ног, и наш жалкий вид, похоже, тронул его.
— Ну, если так, проходите. Капникареа в вашем распоряжении.
Я не поддалась обману: этот одетый в рясу молодой человек был ставрофилахом. Если б я положила за это руку в огонь, то наверняка бы не обожглась. Фараг читал мои мысли.
— Кстати, батюшка… — спросила я, отирая пот с лица рукавом костюма. — Вы не видели тут нашего друга, такого же бегуна, как мы, очень высокого и светловолосого?
Священник, казалось, задумался. Если бы я не знала, что он ставрофилах, возможно, я поверила бы ему, но, несмотря на то, что он был хорошим актёром, провести меня ему не удалось.
— Нет, — после долгого раздумья ответил он. — Никого похожего я не припомню. Но, пожалуйста, проходите. Не стойте на улице.
С этого момента мы были в его власти.
Церковь оказалась очень красивой, одной из жемчужин, которые щадят и время, и ход цивилизации, потому что, покончив с их красотой, они тоже немного умерли бы. Внутри горели сотни, тысячи тонких свечей, позволяя рассмотреть справа в глубине прекрасный, блистающий, словно золото, иконостас.
— Оставляю вас молиться, — сказал он, рассеянно запирая дверь на замки; мы были пленниками. — Если вам что-то понадобится, можете меня позвать.
Но что нам могло понадобиться? Едва он произнёс эти любезные слова, я зашаталась и мешком упала от нанесённого со спины сильного удара по голове. Больше я ничего не помню. Жаль только, что не смогла получше рассмотреть Капникарею.
Я открыла глаза под ледяным сиянием нескольких белых неоновых трубок и попыталась повернуть голову, потому что почувствовала, что рядом кто-то есть, но не смогла сделать этого из-за острой боли. Приятный женский голос сказал мне какие-то непонятные слова, и я снова потеряла сознание. Какое-то время спустя я снова очнулась. Над моей кроватью склонились несколько человек в белой одежде и тщательно осматривали меня, приподнимая вялые веки, меряя пульс и аккуратно двигая моей шеей. В тумане я заметила, что из моей руки выходила тоненькая трубочка, идущая до подвешенного на металлической подставке полиэтиленового пакета, наполненного прозрачной жидкостью. Но я снова уснула, а время шло дальше. Наконец через несколько часов сознание вернулось ко мне вместе с более нормальным ощущением реальности. Мне, наверное, вкололи кучу лекарств, потому что чувствовала я себя хорошо, боли не было, хотя чуть-чуть кружилась голова и подташнивало.
У стены на пластмассовых зелёных стульях сидели двое странных мужчин, наблюдавших за мной с подозрительным видом. Увидев, что я заморгала, они встали и подошли к изголовью кровати.
— Сестра Салина? — по-итальянски спросил один из них, и, присмотревшись повнимательнее, я заметила, что на нём сутана и стоячий воротничок. — Я отец Кардини, Ферруччо Кардини, из ватиканского посольства, а сопровождает меня его преосвященство архимандрит Теологос Апостолидис, секретарь постоянного Синода Греческой церкви. Как вы себя чувствуете?
— Как будто меня стукнули кувалдой по голове, отче. А как мои товарищи, профессор Босвелл и капитан Глаузер-Рёйст?
— Не волнуйтесь, с ними всё в порядке. Они в соседних палатах. Мы только что были у них, они приходят в себя.
— Что это за место?
— Носокомио Георга Генниматаса.
— Что?
— Главная городская больница Афин, сестра. Вчера вечером моряки нашли вас на одной из пристаней Пирея[41] и отвезли вас в ближайшую больницу. Увидев вашу ватиканскую дипломатическую аккредитацию, персонал отделения «Скорой помощи» связался с нами.
Внезапно, отдёрнув пластиковую занавеску, заменявшую собой двери, появился высокий смуглый врач с огромными турецкими усами. Он подошёл к моей кровати и, измеряя мне пульс и осматривая глаза и язык, заговорил с его преосвященством архимандритом Теологосом Апостолидисом, который тут же обратился ко мне на правильном английском:
— Доктор Калогеропулос хочет знать, как вы себя чувствуете.
— Хорошо. Я себя чувствую хорошо, — ответила я, пытаясь сесть. Капельницу у меня с руки уже сняли.
Греческий врач сказал что-то ещё, и отец Кардини вместе с архимандритом Апостолидисом отвернулись лицом к стене. Тогда доктор откинул укрывавшую меня простыню, и я увидела, что всего-то одежды на мне — ужасная короткая сорочка светло-желтого цвета, из которой торчат мои ноги. Я не удивилась, что у меня забинтованы стопы, но вид бинтов на бёдрах меня озадачил.
— Что со мной случилось? — спросила я. Отец Кардини повторил мои слова по-гречески, и в ответ врач произнёс целую лекцию.
— Доктор Калогеропулос говорит, что и у вас, и у ваших товарищей очень странные раны и что в них нашли растительный состав с хлорофиллом, который они не смогли опознать. Он спрашивает, знаете ли вы, как появились у вас эти раны, потому что, похоже, у вас нашли другие подобные им, но более старые, на руках.
— Скажите ему, отец, что я ничего не знаю и что я хотела бы на них взглянуть.
По моей просьбе врач очень осторожно снял бинты, а потом оставил двух священников у стены, а меня в сорочке и без простыни на кровати и вышел из комнаты. Ситуация была настолько неловкой, что я не произнесла ни слова, но, к счастью, доктор Калогеропулос тут же вернулся с зеркалом, с помощью которого, согнув ноги, я смогла увидеть шрамы. Всё на своих местах: косой крест на задней части правого бедра и ещё один, греческий, на левом. Иерусалим и Афины были навсегда запечатлены на моём теле. Наверное, я должна была бы гордиться, но, удовлетворив своё любопытство, моим единственным желанием было увидеть Фарага. Плохо только, что, двигая зеркалом, я также увидела в нём своё лицо и с ужасом убедилась, что у меня запавшие глаза, бледная кожа, а на голове красуется роскошная повязка на манер мусульманского тюрбана. Увидев удивление на моём лице, доктор Калогеропулос выдал новую порцию словесного потока.
