Марлон Джеймс - Краткая история семи убийств
Конечно же, подлец брякнул трубку и перезванивать не стал. Подозреваю, что больше он мне не позвонит никогда.
Пошел на хер этот стол. Пошел на хер этот офис. Пошла на хер эта страна, а с ней и этот начавшийся год. Пойду-ка я домой.
Папа Ло
«Похитить Мика Джаггера и сделать на этом два миллиона». Мы с Тони Паваротти едем в машине, вверх-вниз по дороге, что вьется и делает повороты, как река, подходя чуть ли не вплотную к волнистому ветреному морю. Джоси Уэйлс не пришел. Мчимся вдоль пунктира обочины на «Форд Кортине». Виляем влево, затем вправо, и волна при ударе о камень брызжет пеной прямо на лобовое стекло. Вот как близко дорога подходит к морю, как от моря близки мы, а Паваротти знай себе рулит, хладнокровней, чем мать хладнокровия.
Тони Паваротти с его носом, как у Паваротти. Я не помню ни отца его, ни мать; ни то как он рос, ни его сопутствующих росту мальчишеских закидонов, ни свар и драк, которые затевают меж собой пацаны. Он как тот закадычный кореш из кино – плохой такой hombre, возникший невесть откуда примерно посередке и дальше уже идущий как ни в чем не бывало бок о бок и говорящий о том о сем, как будто его здесь все время только и ждали. Тони Паваротти просто есть, и прежде, чем его позвать, нужно хорошенько подумать, что тебе от него надо, а также надо ли тебе это. И он ляжет и будет выжидать в каком-нибудь старом полуразрушенном строении, или на дереве наверху холма всю ночь, или в залежах мусора в Мусорных землях, или за какой-нибудь дверью, пока не станет абсолютной тенью и поквитается с твоим врагом, сняв его выстрелом на расстоянии в триста футов. Он делает работу для Джоси Уэйлса, но даже Джоси не может удерживать его при себе постоянно, хотя многие нынче кучкуются при Джоси на постоянной основе. Разговоров мы не ведем. Когда я дома, я нахожусь в доме, а когда ухожу, то за пределы страны. На порог к нему я не ступаю ни ногой. Но Тони Паваротти из тех, кто служит всем и никому, и сегодня весь день он подряжается у меня – лавирует на водительском сиденье по тонкой дороге, слишком близкой от такого сердитого моря.
Знайте: тюрьма для человека из гетто – университет. Тюряга трется о тюрягу. Вавилон пришел по мою душу два года назад – два с той поры исполнилось или нет? Я стараюсь удерживать в памяти, как он посягал на меня. В фургоне по дороге в тюрьму один полицейский плюнул мне в лицо (из новых, что с него взять), а когда я сказал «придурок, у тебя харчок жвачкой пахнет», то он двинул мне прикладом по голове так, что я очнулся уже только в тюрьме, и то когда меня окатили водой. Оба полицейских до следующего года не дожили, всё благодаря сидящему сейчас рядом со мной человеку, который отследил их сразу после того, как я вышел на свободу. Знайте, все милые и приличные люди: Мама Ло не взрастила еще ни одного сына, который ходил бы с расправленными плечами и вдруг получил бы плевок, как паскудная дворняга. Папа Ло таких вещей и людей не забывает. Мы их не только не забываем; мы собираем их вместе и отвозим в конец Копенгагена, где обитает только голь да полощется в море дерьмо богатых. И эти несчастные начинают причитать, что у них, мол, жена не работает и трое голодных ртов детей, на что я замечаю, что тем хуже для них: вместо папика получат дохлого обапола. Если его отыщут.
Однако возвращаясь к тому, как меня отвезли в тюрьму. Человек может быть гибким и гуттаперчевым, проскальзывать сквозь систему, но он не может проскользнуть сквозь железо. Железо есть железо, оно сильнее льва, а сталь неподатлива. Прутья решетки внушают: «Выхода нет, так что просто уймись, сядь, а если задумал попутешествовать, то постучи себе изнутри по голове и скажи ей начинать путешествие». Вот, видимо, почему человек здесь заканчивает тем, что приступает к чтению книги, которую иначе читать бы не стал, а то и к ее написанию. Прутья решетки, вероятно, внушают и другое: «Никто не может войти и прервать учение, так что, может статься, оно – это некая кара у тебя в голове, а тюрьма заставляет тебя застыть духом, чтобы ты изготовился ее выслушать», ибо, джентльмены, никто – я повторяю, никто – не может чего-либо постичь, если он вначале не изготовился слушать.
Машина налетает на кочку, но Тони Паваротти этого как будто не замечает. Я же некрасиво подскакиваю, как человек, который не умеет ездить на машине. Он – единственный из известных мне людей, кто рулит в перчатках с дырками для пальцев и тыльной стороны ладони. Коричневая кожа. Солнце уходит быстрее, чем мы добираемся до бухты. Светилу не нужно быть свидетелем того, чем занимается человек с наступлением темноты. Все видней становится луна – хороший спутник, особенно когда она полная, круглая и глубокая, будто поднялась из крови. Вы когда-нибудь видели восход луны? Я хочу спросить у Тони Паваротти, но не думаю, что он мне ответит. Людям вроде него такие вопросы задавать бессмысленно.
Из кармана я вынимаю две сигареты и даю ему одну. Он зажимает ее губами, а я даю ему прикурить. Под мельканье палисадов мы мчимся мимо аэропорта, как раз по отрезку Порт-Ройял, где в «Докторе Ноу»[159] вез человека по дороге Джеймс Бонд. Мы едем, пока не доезжаем до форта, возведенного еще до того, как сюда на кораблях работорговцев прибыли люди вроде меня. В землетрясение тысяча девятьсот седьмого года половина форта ушла в песок, но если ехать быстро, впечатление создается такое, будто он сейчас собирается из него восстать. Заметно, как из песка выглядывает пушка, и ненароком задумываешься, какими же, наверное, высокими и гордыми были стены этого укрепления, когда по ним, прихрамывая, расхаживал адмирал Нельсон. Нельсона мы проходили в школе, а вместе с ним адмирала Родни[160], спасшего Ямайку от французов.
Кто же спасет ее теперь?
Ниже по дороге располагаются всем известные Порт-Ройял и Форт-Чарльз. Лишь немногие знают, что в прибрежных зарослях сокрыты еще два форта, один из которых – этот. Я высовываю из окна голову и смотрю, как на земле последние полосы от солнца становятся сначала оранжевыми, затем розовыми, и вот уже их нет – погасли, – и становится слышно, как раскачивается море, перекрывая своим шумом даже гудение мотора. Мы с Тони Паваротти держим путь к форту, затерянному между утопающим солнцем, восходящей луной и исчезающей тенью. Резкий поворот влево через колючий кустарник, с жестким перескоком через кочку. Я держусь за дверь, как неопытный пассажир. Взъезжаем на горб, похожий на верхушку горы, потому как сверху идет крутой спуск прямо вниз на берег. Ухаб на ухабе, вираж влево, затем вправо, я успеваю задернуть руку обратно в машину, пока колючие кусты не начали полосовать стекло (у меня рука сейчас была бы вся в крови). Вниз, вниз, вниз. Снова влево, затем вправо, затем прыг-скок – сейчас мы по необходимости снова катим вправо (я удивляюсь, как этот, бомбоклат, человек сохраняет такое спокойствие и ничего не говорит, а только крутит руль, как заправский гонщик). Машина скачет вниз как без тормозов, меня подмывает крикнуть «эгей!», и тут мы даем по тормозам. Тони Паваротти замедляет ход до ползания, и мы по узкой береговой полосе подъезжаем ко входу в форт. Ворот здесь нет, поэтому мы въезжаем беспрепятственно. Отсюда Кингстон смотрится лишь мутным пятном через водное пространство.
Машина останавливается. Тони опускает стекло и одним махом стильно выскакивает наружу. Он справа, я слева, мы оба одновременно подходим к багажнику. Он вставляет ключ и резко поднимает крышку. Если б первый паренек мог вопить, он бы возопил от слабого света – самого яркого из того, что они видели последние три часа. На то, чтобы усунуть в багажник двоих, у меня ушла вся ярость. Я бы со всем пылом и страстью проделал это с ними задолго – года эдак за два – до этого, но сейчас во мне все это как-то уже выдохлось, перегорело, поэтому первого из них я просто вынул за руки. Когда я ухватил его за рубаху, он был легкий, как перышко. Наручники за спиной липкие от крови, а запястья белы там, где коже положено быть черной. Пах он калом и железом. Что-то такое мямлил сквозь слезы, щеки и глаза раскраснелись, из носа безудержно текли сопли. То же самое и у того парнишки, которого выволок Тони Паваротти, – оба воняют, да еще мокры от своего собственного пи-пи.
По дороге сюда меня подмывало учинить им допрос: «Ну что, дырки от задницы, вы помните ту сцену на берегу? Помните, как вы наводили стволы на Певца, потому что кто-то натянул вас в вашем гребаном бизнесе, а вы решили стребовать деньги с него? А? Вы тогда не дотумкали, что он вас запомнил? Вы не поняли, что уже покойники с той самой минуты, как навели пушки на этого человека? С таким же успехом, опездолы, вы могли целить в Господа Бога!» Все это меня тянуло сказать в лицо этим двоим, но сейчас, в этом форте, где за годы и годы полегло столько испанцев, британцев и ямайцев, я вдруг подумал, что когда-нибудь тоже умру и день этот не так уж далек, и охота говорить сошла на нет. А из Тони Паваротти и подавно слова не вытянешь.
