Марлон Джеймс - Краткая история семи убийств
Когда наступает вечер, мы вывозим еще двоих. Время близится, проходит и убегает, и я знаю, что оно в итоге оставляет меня позади, ну да черт с ним. Хотя Джоси Уэйлс такого бы с собой не допустил. Он наверняка забежит вперед и скажет: «Смотри, козел, я тебя обошел и теперь разделаюсь с тобой, как ты разделался со мной в шестьдесят шестом». Всю эту возню с концертом он оставил мне, потому что до Певца ему никогда не было дела. Сейчас Джоси встречается с Кубинцем, который снова сюда вернулся, даром что в семьдесят шестом весь его динамит и взрывы так и не обеспечили победу ЛПЯ.
Многим предстоит пострадать. Многие еще погибнут. Когда Вавилон нагрянул ко мне и убрал с дороги, чтобы Певца можно было застрелить без моей попытки вмешаться, то он явился и за Шотта Шерифом. Люди с обеих сторон начинают думать, что мы, доны из донов, уже без пользы. Усаживая в один угол кошку с собакой, не забудьте принести ведро для крови. Они подумали, что если нас всех – людей из Копенгагена и людей из Восьми Проулков – запереть в одну тюрягу и выбросить ключ, то мы тут неизбежно друг друга перегрызем. Да, такое бывало, и в тюрьме кто-то реально умирал.
С первого дня мы кружили друг вокруг друга, как лев и тигр, застрявшие в одних джунглях. Моя камера была к востоку, а рядом наготове – преданные люди: тюрьма всегда полнится людьми из гетто. Шотта Шериф сидел в камере к западу, и его тоже окружали преданные люди. Оба мы получали весточки о нахождении и обстановке друг у друга, и никто из нас не засыпал без наличия хотя бы двух бодрствующих глаз. Вынянчить план много времени не ушло. Один человек с моей стороны, действуя самочином, попытался срезать одного из людей Шотты. Тот киданул мне послание, что в отместку срежет кого-нибудь из моих. Я ответил ему, что не думал на него нападать, зачем же ему нападать на меня? На это он передал, что один из моих людей заточкой высек на лице у его человека отметину во время дневной прогулки. Тогда я отправил послание Шотта Шерифу, чтобы он этого моего человека назвал.
«Макуха» – так значилось в возвратном послании. В следующий раз, когда нас вывели на прогулку, я сам подхожу к Макухе и говорю:
– Юноша, давненько я не проверял, годишься ты к повышению или нет. Ну-ка дай я взгляну на твое перышко.
– Папа, я никому его не даю, – отвечает он.
– А мне дай.
Он дал.
– Мне нужно, чтобы ты доказал свою годность тем, что ляпнул козла от ННП, – говорю я, держа его перо и проверяя, хорошо ли заточено.
– Папа, – говорит он, – эту шнягу я уже проходил. Во вторник я щекотнул одного гада от Восьми Проулков. Хочешь, я лучше займусь Шотта Шерифом и ляпну его?
– Что тебя так на это тянет? – говорю ему я. – Нет, юноша, не надо этого делать. А для себя учти вот что. – И вонзаю перо ему в шею, вспарывая вверх через горло. Затем еще тыкаю три раза сбоку, а мои люди стоят вокруг нас стенкой. После этого мы расходимся, оставляя того шибзденыша, из которого кровь хлещет, как из безголового цыпленка. Он лежит и дергается.
Позже Шотта Шериф отправляет мне послание, что настало время реально поговорить. Когда кошка с собакой убивают друг друга, единственный, кто в выигрыше, это Вавилон. От этого резона я отталкиваюсь и развиваю его дальше. Вавилон – это страна, Вавилон – это шитстема, Вавилон – главный угнетатель, и Вавилон держится на фараонах. Вавилон устал ждать и поэтому упек в тюрягу первую кошку и первую собаку гетто, чтобы они по-быстрому друг друга прикончили, но тут в тюряге поднялась другая вибрация. Позитивная.
После этого мы с Шотта Шерифом всю дорогу режемся в домино, в то время как Вавилон маячит снаружи, держа для присмотра за нами полицию. Я слышу его резоны, он слышит мои, и вместе мы рождаем новые. Первым из тюрьмы выхожу я, затем в январе – Шотта Шериф. Первым делом он находит меня. Той ночью, 9 января 1978 года, мои люди и его люди опустили свои пушки, зажгли свечи и спели: «Уроки войны нам больше не нужны»[162]. Той же ночью разродился своей новой песней Джейкоб Миллер[163] – называлась она «Особый мирный договор», стала затем хитом и добралась до первого места в чартах. Позитивная вибрация. Только учтите, милые приличные люди: в любую ситуацию человек вступает с целебным снадобьем или со стволом. Есть вещи, которые лечатся, а есть такие, которые улаживаются только с помощью пули.
Вот вам на погляд, милые мои приличные люди, последние телодвижения Вавилона. Пятого января, за четыре дня до нашего пения со свечами. Я чувствую в себе приподнятость, потому что еще только начало года: слишком рано для ощущения нисходящей тяжести. Однако банду «Уэнг-Гэнг» наступивший год застал без оружия. Все эти уэнг-гэнговцы глупы как пробки. Детище Питера Нэссера, управлять которым за пределами Копенгагена он так и не научился. Да, они все еще шевелились и все так же не подчинялись таким, как я, или даже Джоси Уэйлс. Но к концу семьдесят седьмого года «Уэнг-Гэнг» стволов уже лишился, потому как даже Питер Нэссер понял, что не следует вооружать людей, которых ты не можешь контролировать. Кто-то, в обмен на обещание «Уэнг-Гэнг» почикать людей ННП в Восьми Проулках и ослабить их центр, посулил, что в «Уэнг-Гэнг» сохранится приток оружия, которое кто-то загадочным образом должен будет поставить в старую гавань Сент-Кэтрин.
Этот кто-то должен будет всего лишь оставить машину с багажником, набитым доверху стволами, которые останется только забрать, устроить на территории ННП заваруху, а оружие затем оставить у себя. Как всегда, «Уэнг-Гэнг» ни у кого совета спрашивать не стали. Эти молодцы стали вдруг мыслить с размахом, так как у их информатора, по всей видимости, имелись связи в оборонном ведомстве. Им даже пообещали реальную работу в доке, в основном связанную с охраной, где можно пускать в ход их стволы. В Джемдауне без предоплаты ничего не делается, но эта банда соглашается даже на такое, и вот рано поутру в земли «Уэнг-Гэнг» приезжают два армейских санитарных фургона и забирают полтора десятка ребят.
От Западного Кингстона фургоны едут на восток, мимо порта Гендерсона, через мост, минуя четыре пляжа Портмора и вверх по склону холма. На подъезде к Грин-Бэй шофера говорят им выйти из фургона и дожидаться прямо здесь. Что, мол, скоро сюда должен прибыть еще один грузовик, который с оружием, – эта братва даже не помнит, что раньше речь шла о легковушке, а не о грузовике. И вот ребятки смотрят и ждут. Тут подходит какой-то армеец и заводит разговор со старшим из ребят. Вдвоем они отходят в кустарник, и тут остальные слышат выстрел, словно к началу состязаний. И разверзся ад…
Из кустов появляется тот армеец и открывает огонь с расстояния. Еще один солдат бежит на ребят с автоматом и стреляет на ходу. А кто-то третий, укрытый в кустарнике, вообще начинает тарахтеть из пулемета – «тататататата», – прямо как на войне. Один паренек срывается бежать, но натыкается на очередного солдата, который выстрелом сносит ему полчерепа; другой парень ломится напропалую сквозь заросли, по дороге к морю оставляя на шипах лоскутья кожи. Пятеро убиты, несколько ранены, двое ныряют в море и там их спасают рыбаки. Остальные рассеиваются. Потом тот армеец появляется в телевизоре и говорит, что те ребята случайно приблизились к военным на огневую дистанцию во время учебных стрельб. А министр в своем телеобращении сказал: «Среди убитых в Грин-Бэй святых не было». За три дня до концерта мы выходим с протестом насчет того, что люди в гетто до сих пор едят и срут в одном и том же месте. Фараоны из Вавилона учиняют разгром и убивают по ходу троих, в том числе одну женщину. И опять слова того же министра: «Если в этом году погибнет хоть один полицейский, тех, кто посмел его убить, будут отлавливать, как собак».
Многим предстоит пострадать. Многие еще погибнут. Первую неделю в тюрьме Вавилона меня не переставая били. Никаких сведений они не выжимали, не пытались и сделать меня своим осведомителем. А просто по очереди метелили, демонстрируя, кто здесь истинный начальник. В одиночку они ко мне никогда не приходили – после первого раза, когда ко мне заявился один храбрец и я двинул его по яйцам так, что те у него впечатались в мозг. После этого они уже являлись двойками, тройками, а один раз даже вчетвером. Как будто состязались меж собой: от кого я взвою первый, тот и выиграл. Имена первых троих я узнал – Уотсон, Грант и Невис. Пришли они крадучись, поздно ночью, но я-то услышал, как звякнула дверная решетка. И с ходу принялись охаживать меня дубинками. «Это тебе за Родерика, – сказал один. – И за его вдову». «Тогда запомните: если вы меня убьете, кто-нибудь вас за меня уделает», – сказал я им и выплюнул коренной зуб (он у меня все равно был с гнильцой; вот и к дантисту ходить не надо). После этого фараоны окучивали меня почти еженощно на протяжении недели, и приводил их непременно кто-нибудь из той тройки, на манер экскурсовода.
В последнюю ночь пришли четверо, двое придавливали мне лицо к полу с запахом моих собственных ссак. В свернутое полотенце они положили брусок мыла и по очереди лупасили меня с приговоркой: «Раз картошка, два картошка, три картошка, четыре…» Меня это постепенно стало утомлять, и я сказал: «Грант и Невис, а ну-ка отъебитесь, пока я не взбушевался». Они вначале оцепенели от изумления, что я их знаю по именам, а потом залютовали еще пуще. Через пару дней оба отпросились у своего начальства в краткосрочный отпуск – жена Гранта считай что напрочь лишилась левого глаза, а у сына Невиса оказались сломаны рука и нога. Невис пришел ко мне в камеру со словами, что лично меня убьет. А я ему сказал, что его сына мне жаль, но тревожиться как отцу ему следует даже не о нем, а о тринадцатилетней дочке – если конкретно, то о ее девственной плеве, которая может быть порвана не тем, кем надо. Вы никогда не видели, как черный человек обращается в белого? Забавное зрелище. Когда меня наконец выпустили в общую зону, где меня уже ждали мои люди, они всем скопом сумрачно молчали. Я подумал было, что это из-за новостей о сыне Невиса – дескать, это уж слишком, – а потом понял, что это из-за подлинного уважения ко мне. Завидев у одного из них газету, я ее выхватил, раскрыл и тут на передней странице увидел Певца.
