Марлон Джеймс - Краткая история семи убийств
Вспоминать о тех днях, когда дела действительно делались, это, скажу я вам, большое испытание для чувств. Помню тот день в Аргентине, когда я услышал от агента из Ла-Паса, что мы наконец схватили Че. Даже не знаю, почему мне вдруг подумалось о Че Геваре. Я ведь думал об Аргентине и о том, как сильно все изменилось с шестьдесят седьмого года. То, как общается по телефону Клэр, наводит на мысль, что она просто соскальзывает обратно в то местечко, которое для нее во время ее отсутствия согревали друзья. Такова моя жена – извечно полагает, что все осталось в том же виде, как на момент ее отъезда. Я думаю, она счастлива, что убирается с Ямайки прочь. Когда она сказала мне, что у них с Нелли Матар вышла размолвка, то здорово вскинулась, когда я сказал «ну наконец-то». Все эти сирийцы на Ямайке – конченые лицемеры, да еще такие вульгарные. В смысле, я знаю, что они лавочники, но китайцы хотя бы не такие.
– Я просто спросила, является ли магазин мелочовки в даунтауне их семейным детищем. А она отчего-то на меня так ополчилась, так окрысилась…
– С чего бы? Ума не приложу.
– Ой, прошу тебя, Барри. Человек, он или лавочник, или сноб. Быть одновременно и тем и другим невозможно. Кроме того, если б мне пришлось повторять, что шляпка, которую она носит, годна только для выхода на скачки, я бы вместо слов просто сорвала ту корзинку у нее с головы.
Узнаю́ свою женушку: всегда думает о других. Я при ней лишь учетчик, нацеленный на увеличение КПД. Поэтому-то некоторые чудаки полагают, что могут сливать на меня дерьмо. Никому из тех, кто охотится за ключевой информацией, не придет в голову спросить Барри Дифлорио. И вот еще чего моя благоверная, похоже, не знает. Что Аргентина по-прежнему находится в зоне турбулентности этого самого дерьма.
У древних египтян смутьянов и подстрекателей раздевали догола, ставили на четвереньки и поливали сучьей течкой, а затем спускали на них кобелей, которые принимали их за сук и трахали без удержу в зад. Ну, а с иранским шахом вышло еще хуже. И в четвертый день февраля говно угодило в вентилятор. Мне позвонил Роджер Теру. Билл Адлер был в лучшем случае посредственным агентишкой, а вот Роджер был истинным асом, может быть, лучшим из того, что имелось у Америки. Один мой знакомый в Вашингтоне, знавший Роджера и меня, спросил, желаю ли я посмотреть его доклад об Иране. Теру сообщил нечто в корне отличное от того, что Контора докладывала президенту Картеру. Он был непосредственно там, в самой гуще событий, и сказал, что все это напоминало Кубу пятьдесят девятого года, только хуже, потому что все было завязано на религии. Мне понятно, почему такой доклад показался Картеру, да и не только ему, полной бессмыслицей. Религия? Да помилуйте, о чем вы. Революция – это воинствующие либералы, хиппи, коммунисты, всякая лабуда типа Баадера-Майнхофа[154], а вы о религии в качестве движущего фактора? Да побойтесь Бога, на дворе семьдесят девятый, язви его, год. Половина тех саудовских и иранских ребятишек жила и училась в Париже, носила джинсы в обтяжку и трахалась в задницу покруче среднестатистического гома из США – как тут могла поднять голову религия? И тут Роджер Теру оказался похищен. Обошлись с ним, прямо скажем, сурово. С ходу обвинили в принадлежности к ЦРУ, устроили рамочный процесс, осудили и приговорили к смертной казни недели через три. Хвала, видимо, Богу или Аллаху, что Роджер знал назубок Коран. Когда мне в конце концов удалось с ним поговорить, он рассказал: «Барри, я затребовал встречи с их гребаным муллой. Когда тот мазафакер наконец явился – а сделал он это, поверь, не сразу, – я сказал: послушай, можешь прочитать свою священную книгу справа налево и слева направо и сделать это повторно, но нет в ней нигде ни слова о правомерности таких деяний. А поступая таким образом, ты тем самым идешь против воли Аллаха и его пророка». И Роджера отпустили. Но и при всем при этом два дня назад Вашингтон изумленно возвел брови. Оно и было от чего: как нечто может быть столь неожиданным и неизбежным одновременно?
Не думаю, что Клэр что-нибудь читала насчет Аргентины. Наверное, лучше всего эту тему пока оставить, тем более что есть уверенность: ее друзей происходящие события особо не затронули. Будет ли она хотя бы скучать по нашему здешнему дому? Безусловно, Клэр многое в него вложила, но такой уж у нее характер. Даже останавливаясь на пару дней в отеле, она что-нибудь в нем переделывает, обустраивает под себя. Я пытаюсь определить, о чем же, кроме цыпленка джерк, буду скучать я. Драть твою лети, Барри Дифлорио, прошло каких-нибудь три года, а ты уже звучишь так лирично, будто посещал этот заповедный остров не иначе как на «Лодке любви»[155]. Может, мне ей сказать? Что ни один из поэтов, которых она в свое время приглашала на ужин начиная с 1977 года, не на слуху. То же самое и танцовщица или тот белокурый гомосексуалист Умберто, которого она считала очаровательным комми. Перед моим внутренним взором он так и остается весь в белом, каким был до самого конца.
Когда в семьдесят восьмом году в многоэтажке Буэнос-Айреса шарахнула та бомба, я на секунду подумал, что это де лас Касас. Но он снова здесь, на Ямайке, вероятно с тем, чтобы довершить начатое в 1976-м (уж бог его знает, что это может быть). Мне известно, что трогать его нельзя. Хуже того, это знает и он. А меня никто не сменяет, хотя кто-то определенно сменяет Луиса. По моим сведениям, несколько дней назад он даже должен был здесь приземлиться. Имя его мне неизвестно (не знаю, то ли это умысел Особого отдела, то ли недоработка агентства). Во всяком случае, кто-то полагает, что закрывать книгу под названием «Ямайка» пока преждевременно. С этой страной и этим народом наперед ничего не известно. Порой впечатление такое, будто речь идет о Филиппинах.
Я по-прежнему желаю знать, кто писал тот чертов доклад и кто его визировал или насколько мягкотел этот президент, если он безропотно сглатывает всю эту муть. Не в революционной и даже не в предреволюционной ситуации… Боже ты мой! И вот три дня назад повстанцы наконец смяли войска шаха, а все вылупились и молча смотрят. Все, кроме Роджера Теру. Я оглядываю офис, в который больше уже не вернусь, и подумываю, какую толику информации мне все-таки можно раскрыть жене. Умберто резанет ее по душе сильнее всего: она пытается прозвониться к нему уже не первую неделю, в уверенности, что они там съехали или же она неверно записала номер телефона. В какой-то момент она даже спросила, а не специально ли ей надиктовали неверный номер, и я не нашелся, что ответить. Довольно странно то, что, когда она спрашивает о нем остальных своих знакомых, они дружно отмалчиваются. Как будто им в самом деле нечего сказать. Ни единому. Даже Фигейросы, которые живут всего тремя этажами ниже. Они если и не знают, что конкретно с ним стряслось, то, во всяком случае, должны быть в курсе, что что-то случилось.
Политику формируют политики. Об этом я раздумываю всю неделю. Об этом и о Билле Адлере. Два дня назад он снова мне звонил – по забавному стечению, он и Луис. Адлера, в частности, бередило негодование из-за того, что его наконец выпнули из Соединенного Королевства.
– Да брось ты, Билл, не дуйся. Каким бы мелким ни был хер у Америки, эти англичане даже через Атлантику дотянутся его пососать.
– Метко сказано. Я знал, что время против меня, но все-таки как-то надеялся, что ли…
– Плохая форма, даже для экс-агента.
– Не «экс», а уволенного.
– Что «томат», что «формат». Как там Сантьяго?
– Я слышал, летом там солнечно. В самом деле, Дифлорио. Бжезинский не счел бы этот разговор даже вполовину таким интересным, как Киссинджер.
– Может, и нет, но ты ведь слышал? Мы урезаем расходы везде, где только можно. Все, кто ждет, что с их телефонов снимут прослушку, в глухой заднице. Кстати, говоря об урезании расходов, как…
– Как та сломанная пластинка, которую ты все не можешь починить?
– Нервная на ощупь.
– Оно понятно: февраль, блин, на дворе. Если ты еще не обратил внимания. Все нервные.
– Чего ты хочешь, Адлер?
– Откуда у тебя мысли, что я чего-то хочу?
– Или ты, милый, позвонил потому, что тебе одиноко?
– Никогда не встречал в нашей профессии человека, который бы чувствовал себя иначе. Хотя, опять же, Дифлорио, ты ведь…
– Счетовод. Но знаешь, если мы хотим стать друзьями, то тебе в самом деле надо перестать звать меня…
– Счетоводом?
– Нет. Дифлорио.
– Не подольщайся, Дифлорио, тебе это не идет.
– Если б ты знал, что мне идет, ты бы звал меня Баром, или Барри, или Бернардом, как моя теща. Ну, так еще раз: что я могу для тебя сделать?
– Ты слышал всю ту ерундистику насчет Ирана?
– Что, дискотека накрылась?
– Да нет, просто тянет поболтать.
– Как скромно ты выражаешься – «поболтать»… Вон Джон Бэррон, я слышал, продолжение пишет к своему роману о КГБ.
– Все может быть. Видит бог, мы должны вынюхивать всех их спящих кротов.
