Василий Казаринов - Ритуальные услуги
Игры воображения настолько увлекли меня, что я с некоторым запозданием ощутил легкую щекотку в безымянном пальце, причиной которой было легкое касание высохшего травяного венчика, мучительно стремящегося — вслед за тонким побелевшим жалом травяного ствола — выскользнуть из плотной хватки туго спрессовавшихся книжных страниц.
Я качнул книгу на ладони — она распалась, вяло развалив затрепанные крылья, как поймавшая заряд кучной дроби птица, и затихла в предсмертной агонии, на том самом месте развалившись, где прервал свое чтение брат Анатолий, заложив между страниц тогда еще живую и сочную травинку, а потом с не слишком приличествующей его статусу шаманской интонацией изрек свою скорбную и невесомую, как дыхание, догадку о двух вариантах, среди которых не приходится выбирать.
Я смутно догадывался, каким смыслом это дыхание наполнено, — я начал его чувствовать уже в тот момент, когда он, оторвав ладонь от гладко отшкуренной доски, на которую должны были — со временем — лечь плавные иконописные мазки, коснулся моего лица, внимательно ощупал его, а потом безнадежно уронил руку, одним движением губ обозначив фигуру произнесенной в глубь себя фразы:
— Иного не дано. Либо так, либо эдак.
И потому сплетение литер в путаной вязи плотного текста меня не сбило с толку — я безошибочно вычленил в плотном абзаце его коренную жилу:
«Есть два типа в народе. В одном преобладает Русь, в другом — Чудь, Меря. Но и в том и в другом есть страшная переменчивость настроений, обликов, „шаткость“, как говорили в старину. Народ сам сказал про себя: „Из нас, как из дерева, — и дубина и икона“, — в зависимости от обстоятельств, от того, кто это дерево обрабатывает: Сергий Радонежский или Емелька Пугачев».
Я медленно провел ладонью по лицу в надежде распознать в его жестких чертах хоть какой-то смутный намек на былые прикосновения той тонкой кисти, из-под которой выходят плоские иконописные лики, но ничего не услышал в себе и не увидел и вдруг испытал чувство облегчения — возможно, потому, что, жестко покусывая все это время губу, наконец-таки прокусил ее и услышал знакомый привкус крови. Я утер рот тыльной стороной ладони, на которой остался влажный, быстро темнеющий мазок.
— Хорошо, ребята, — тихо произнес я, глядя в пространство. — А ведь у меня есть шанс отвезти на тот берег, — я слизнул языком кровавый мазок, и вкус его пришелся мне по душе — возможно, еще и потому, что перед глазами встали того же сочного оттенка огненные цветы, выпестованные умелой рукой Саши Кармильцева, падающие отголосками своих коротких, но пышных цветений в черную гладь прудов на ВВЦ и отзывающиеся смутными всполохами в черном лаке бронированного «линкольна».
Глава седьмая
1
Фургон с искрящимся логотипом на борту я поджидал у поворота к промышленной зоне, в тени старого каштана, утомленного солнцем, белой цементной пылью и чадом выхлопов, изрыгаемых тяжелыми грузовиками, — густая тень его кроны, казалось, парила над обширной лужей у железных ворот какого-то густо дышащего запахами горячего металла заводика, словно опасаясь прикоснуться к поверхности мертвой воды, в которой даже мутноватый солнечный свет, пробивавшийся сквозь пыльную листву, закисал и гнил, распадаясь в радужной гамме тонкой мазутной пленки, — ночью прошел мощный гулкий ливень, и его расплесканные по колдобинам и выбоинам в асфальте визитные карточки еще не успели выцвести, на солнце, обратившись в сгустки отливающей скользким лаком грязи. Я закурил, окинул взглядом место засады, в которой поджидал Саню, подремывая в старых Люкиных «Жигулях» шестой модели: этот слегка уже тронутый тленом ржавчины рыдван без дела стоял на вечном приколе возле нашего офиса, и я им воспользовался: ключи от своей «субары» Люка мне, разумеется, не дала, а иного транспорта под рукой не было, за исключением катафального «кадиллака», габариты которого и слишком броская внешность никак не годились для той затеи, смутные контуры которой начали складываться в моей голове прошлой ночью, когда, лежа в гробу, я посасывал сочащуюся из прокушенной губы кровь, находя, что вкус ее мне нравится все больше и больше.
Место засады выбрано было с тем расчетом, что Саня, направляясь украшать праздничный пикник по случаю скромного юбилея астаховского агентства своими огненными небесными цветами, его не минует: это была единственная дорога, ведущая из промзоны в сторону окружной. Наконец фургон, в борту которого рассыпался искрящимися блестками знакомый логотип «Sky Flower», проплыл мимо. Пристроившись ему в кильватер, я покатил следом. Упустить из виду фургон было мудрено, ехал он медленно, старательно огибая выбоины в асфальте, — скорее всего, тем гремучим смесям, которыми был набит кузов, тряска была противопоказана — и даже на гладкой окружной Саня не поддался искушению придавить газ. Миновав пару развязочных виадуков, мы свернули на Ярославское шоссе. На своем тихоходном буксире Саня завез меня километров за пятьдесят от Москвы, потом свернул с трассы на узкую бетонку, убегающую, в старый лес. Я притормозил на повороте, дождавшись, пока фургон не скроется из виду, потом медленно тронулся следом, и минут через пять дорога выплеснула меня к каменным воротам поселка, монументальные опорные тумбы которых были изваяны в грешащем избыточной лепниной стиле парковой архитектуры тех пронизанных солнцем, пропитанных кумачом и орошенных звуками духового оркестра дней, когда просторные аллеи было принято украшать гипсовыми скульптурами рослых девушек, сжимающих в крепкой, как у молотобойца, руке тяжелое байдарочное весло — должно быть, дачное поселение было основано в те ветхозаветные времена и с тем расчетом, чтобы старый еловый лес надежно укрывал в своих сумрачных и сыроватых глубинах его обитателей.
С минуту я тупо глядел на эти воротные тумбы, от былой парадной торжественности которых не осталось и следа, и пытался сообразить, что бы это могло означать, — уж слишком неожиданно выросли на моем пути эти два облупившиеся рудимента давно погрузившихся на дно атлантид — и начал было подумывать о том, что, упустив Санин фургон на повороте с трассы, сбился с пути, однако по здравом размышлении эту крамольную мысль отбросил: вильнуть с бетонки было ему некуда, вот разве что в тенистую просеку, что отползала в глубь леса справа от дороги метрах в трехстах отсюда. Я сдал назад, развернулся и покатил в обратном направлении.
Судя по тому, что в глубоких ложах проселочной колеи тускло поблескивала девственная, нетронутая грязь, здесь давно никто не проезжал. Рискуя посадить машину на брюхо, я двинулся в глубь леса и вскоре уперся в маленькую полянку, на краю которой был свален относительно ровным штабелем посеревший от времени, сухой и ломкий валежник, формой и габаритами походящий на погребальный языческий костер, вспомнил наш разговор с Люкой на предмет моих роскошных похорон и прикинул про себя, что это погребальное ложе будет мне в самый раз.
Загнав «Жигули» в тыл штабеля, я двинулся дальше пешком — старый ельник принял меня за своего, и я, растворившись в его сыроватой сини, спустя минут десять пророс в тылу старой водонапорной башни, тень которой ложилась на обширную прореху в заборе, ограждавшем территорию поселка. Похоже, я оказался в дальнем его тупиковом углу, глухом и сумрачном, тяжелыми кронами стоявших вдоль узкой аллеи деревьев сраставшемся с лесом. По левой стороне аллеи тянулся глухой зеленый забор, плоский верх которого был изящно подвит спиралью колючей проволоки, а у распахнутых ворот стоял знакомый мне фургон.
Коренастый дубок, охранявший угол забора, гостеприимно предложил мне в подмогу один из своих нижних сучьев; ухватившись за него в прыжке, я повис, собираясь с силами, подтянулся настолько, чтобы в очередном рывке вверх дотянуться рукой до крепкой толстой ветви, на которой смог передохнуть и впитать корой своих черствых шершавых ладоней ровное дыхание крепкой дубовой плоти, а вслед за этим расслышать в ее глубинах мерные пульсации древесной жизни, — они быстро вошли в мою кровь и срослись с ритмом моего дыхания, потому я без труда растворился в пышной кроне дерева, наблюдая сквозь нее фрагменты обширного участка, по центру которого грелась на солнце аккуратно выбритая лужайка с декоративным прудом, искусственное происхождение которого сразу бросалось в глаза: уж слишком плавен был очерк его берега, с избыточной тщательность выстеленного разнокалиберным гладким булыжником.
Вокруг пруда разбредались несколько дачных столиков, укрытых от солнца круглыми зонтиками тентов, левее ароматно курилась жаровня барбекю и окутывала слоистым дымком массивную тележку передвижного бара, открытые полки которого были забиты множеством бутылок всех мыслимых и немыслимых форм, цветов и оттенков.
