Лесли Пирс - Чужая жизнь
— Но ты такая добрая, — сказала Фифи. — И, возможно, немножко загадочная. Полагаю, многие мужчины искали твоей благосклонности.
Иветта хихикнула.
— Так, по-твоему, я загадочная?
Фифи улыбнулась.
— Да, но большинству мужчин это нравится.
— Мне все равно, что нравится мужчинам, — несколько резко ответила Иветта. — Я бы предпочла всю жизнь провести в одиночестве, чем жить с мужчиной. Посмотри только, как эти мужчины с нами обращаются! У нас нет еды и одно одеяло на двоих. Женщина бы этого не допустила.
Этот день тянулся еще дольше, чем предыдущий. И так как им было нечем заняться, разве что думать о том, как им хочется есть, пленницы стали более раздражительными. Когда Фифи начала карабкаться вверх по прутьям, Иветта пожаловалась, что ее это раздражает. А привычка Иветты раскачиваться взад и вперед, сидя на матрасе, действовала Фифи на нервы.
— Прекрати! — закричала Фифи. — Такое впечатление, что ты сходишь с ума.
— Прекратить что? — спросила Иветта.
— Раскачиваться!
— Не понимаю, о чем ты, — ответила Иветта.
После этого они намеренно игнорировали друг друга. Иветта легла и свернулась на матрасе в позе эмбриона, а Фифи начала делать упражнения, которые помнила со времен занятий балетом, представляя себе, что решетка клетки — это станок.
Но когда в сарае постепенно начало темнеть, Фифи разозлилась. Ей было холодно, она была грязной и голодной и больше не могла этого терпеть.
— Мы ведь в самом деле умрем здесь! — неожиданно закричала она. — Мы не сможем отсюда выбраться и будем все худеть и худеть, пока не ослабнем настолько, что не сможем подняться на ноги. А ты даже поговорить со мной не хочешь, чтобы отвлечься от этих мыслей.
— А о чем ты хочешь со мной поговорить? — удивилась Иветта. — Ты порой ведешь себя как ребенок, Фифи, и вечно все драматизируешь.
— Хуже, чем сейчас, быть уже не может, — огрызнулась Фифи. — Я этого больше не вынесу.
Иветта встала, подошла к Фифи и крепко ее обняла.
— А теперь успокойся, — мягко сказала она. — Крики и ссоры нам не помогут.
Фифи расплакалась, и Иветта отвела ее на матрас, завернула в одеяло, словно маленького ребенка, и крепко обняла.
— Как ты можешь быть такой спокойной? — спросила Фифи через некоторое время, перестав всхлипывать. — Разве ты не боишься?
— Да, я боюсь, — призналась Иветта. — И я такая же голодная, как и ты. Но мне и раньше приходилось голодать и умирать от страха, может, поэтому теперь я веду себя спокойно.
— Это случилось, когда ты только приехала в Англию?
— Нет, тогда мне запомнился только холод, а не страх или голод. Но в Париже у меня просто душа уходила в пятки, потому что немецкие солдаты каждый день приходили за евреями и куда-то их увозили. Мы не знали куда, но понимали, что ничего хорошего нам ожидать не приходится. Иногда у нас совсем не было еды, потому что мало кому в оккупированном городе нужны услуги портнихи.
— И нацисты тебя забрали? — спросила Фифи, все еще шмыгая носом.
— Нет, потому что мама успела отправить меня в другое место. Она не смогла поехать со мной. Ей пришлось продать все, что у нас было, чтобы оплатить мой отъезд. Она сказала, что приедет ко мне, как только война закончится.
— И она приехала?
Иветта покачала головой.
— Ее забрали нацисты, и она умерла в поезде, по пути в Польшу. Говорят, в каждом вагоне было так много людей, что они просто задыхались. Еще было очень холодно, и им было нечего есть и пить.
Сейчас, сидя в клетке, Фифи очень хорошо представляла себе, через что пришлось пройти маме Иветты. Раньше она отнеслась бы к такому рассказу как к еще одной страшной истории, которую она могла живо вообразить, но не пережить. Простые слова не могли передать весь тот ужас и отвращение от того, что одни люди могут сделать с другими. Или то, каким потрясением для Иветты оказалась новость, что ее мама умерла в таких мучениях. Сейчас было темно, и Фифи не могла разглядеть лицо француженки, но знала, что та плачет.
— Мне так жаль, — прошептала Фифи. — Я просто не знаю, что еще сказать. Все это слишком ужасно.
— Может, для нее так было лучше, ведь ей не пришлось увидеть, что из себя представляет лагерь, — сдавленным голосом сказала Иветта. — По крайней мере, мама до последней минуты была среди знакомых людей. Когда война закончилась, я все ждала от нее вестей, а затем, когда Красный Крест напечатал ее имя в списках погибших, я приехала сюда.
Фифи подумала о своей маме. Она вдруг увидела, как Клара ждет ее у входа в детский сад вместе с Патти и с коляской, в которой сидят Питер и Робин. Обычно мама широко расставляла руки, пока Фифи бежала к ней, а затем обнимала ее и целовала. Странно, что это полное любви воспоминание посетило ее только сейчас, а раньше она вспоминала лишь высокомерие Клары и ссоры с ней! Всего пару дней назад Фифи во всех своих неудачах винила семью, но теперь ей стало стыдно. Фифи подумала, что если ей все-таки удастся отсюда выбраться, она пересмотрит всю свою жизнь и постарается видеть в ней только хорошее, а плохое забыть.
Некоторое время Фифи молчала, обнимая Иветту. Она надеялась, что тепло ее тела поможет француженке успокоиться. Но вопросы так и роились у нее в голове. Ей столько еще хотелось узнать об Иветте!
— А как ты жила все эти годы во время войны? — спросила она. — Ты, должно быть, была тогда совсем юной девушкой?
— Мне было восемнадцать, когда война закончилась, — ответила Иветта запинаясь. — Но я больше уже не была юной девушкой. Тогда я думала, что лучше бы мне было умереть вместе с мамой в том поезде.
— Почему? Разве те люди не были добры к тебе?
— Добры! Для них я была всего лишь молодой еврейской девушкой, которую можно продать кому угодно за пару франков. Ты спрашивала, почему я не вышла замуж, Фифи. Я лучше умру, чем снова позволю мужчине ко мне прикоснуться.
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
Воздух в офисе фирмы «Трумен Энтерпрайс» был сизым от сигарного дыма. Джек Трумен сидел, откинувшись в большом кожаном кресле, со стаканом виски в руке. Другой рукой с зажатой в ней сигарой он жестикулировал, разговаривая с Делом и Мартином.
— Я хочу, чтобы вы немедленно отправились в Ноттингем, — тоном человека, привыкшего к немедленному выполнению его приказов, сказал он. — Этот подонок совсем от рук отбился, и вы останетесь там, пока он не осознает свою ошибку.
Джеку Трумену было около шестидесяти, но он поддерживал форму, посещая тренажерный зал и каждое утро переплывая пятьдесят раз собственный бассейн, так что выглядел он значительно моложе. Метр девяносто ростом, широкоплечий, с грубыми чертами лица, он никогда не был красивым, но с возрастом приобрел некоторую импозантность. Темные волосы стали серебристыми, а одевался он с шиком. Серый костюм ручной работы стоимостью три тысячи из бутика на знаменитой улице Савиль-роу[25] и золотые часы Трумен носил с непринужденностью потомственного миллионера. Его истинное происхождение выдавал только акцент кокни. А глаза, лишенные человеческого тепла, предупреждали — перед вами акула в человеческом обличье.
Всякий, увидевший его особняк в Эссексе, построенный в стиле, подражавшем домам эпохи Тюдоров, удивился бы, узнав, что Трумен управляет своей огромной империей не из престижного офиса, скажем, в Мэйфайре. Но Джека вполне устраивали две небольшие, заваленные бумагами и вещами комнатки над книжным магазином на площади Святой Анны в Сохо, где он начал свой бизнес сорок лет назад. Ему также принадлежало само здание и питейное заведение «Мандрагора» в подвале. Стрип-клуб «У Мирабель», кофейня «Бастилия» и ночной клуб «У Фредди», которые тоже принадлежали Трумену, находились в трех минутах ходьбы от офиса. Кроме этого, он занимался и другими видами бизнеса — от швейных ателье и ресторанов до пары отелей в Паддингтоне и казино во всех крупных городах.
Проблема возникла с клубом в Ноттингеме. Управляющий клубом начал прикарманивать некоторую часть доходов клуба, и Мартин с Делом должны были не только преподать ему хороший урок, но и вернуть то, что, по мнению Трумена, он успел хапнуть.
— Хорошо, босс, — кивнул Дел. — Насколько суровым должен быть урок?
— Достаточно суровым, чтобы ему больше не захотелось меня обманывать. Но смотрите, чтобы этот урок не закончился больницей. Он хорошо знает свое дело, и я позволю ему и дальше на меня работать, если получу обратно свои деньги. Но если нет… — Трумен сделал рубящий жест сигарой, давая понять, что тогда парню придется туго.
Дел направился к двери, собираясь уходить. Мартин последовал было за ним, но затем остановился и посмотрел на Трумена.
— Как насчет женщин? — спросил он. — Им нужна вода и пища. Может, нам сначала заехать к ним?
— Оставь это мне, сынок, — ответил Трумен с улыбкой, которая, впрочем, не коснулась его глаз. — Отправляйтесь сейчас в Ноттингем, и поторопитесь.
