Андрей Белозеров - Роскошь нечеловеческого общения
— Да, да. — Крюков закивал, начал топтаться на месте. — Ну что? неожиданно вскинув голову, обратился он к Карине. Его словно бы нисколько не смущал собственный вид, словно не голый и побитый стоял Гоша в приемной вытрезвителя, а сидел, как всегда, на кухне за бутылкой водки и беседовал с хорошими приятелями. — Ну что? Поехали? Вы готовы, Карина?
— Да, — ответила она. — Я все уже здесь…
Карина Назаровна вопросительно посмотрела на старшего. Тот кивнул.
— Тогда вперед! — скомандовал Крюков и шагнул было к дверям.
— Да-а-а, — протянул Вова, ухватив писателя за тощее плечо. — Не рановато выпускаем?
— Ты прямо так собрался, друг? — спросил старший. — Одеваться не будем?
— Ах да…
Крюков смущенно улыбнулся. Это получилось у него странно, совершенно по-детски — улыбка расцвела на заросшем, разбитом лице, и оно на мгновение просияло, словно бы даже осветив помещение вытрезвителя.
— А где вещи-то? — спросил Крюков.
Из коридора показался человек в белом халате, накинутом на джинсовый костюм. Он осторожно, не прижимая к себе, нес одежду писателя — развалившиеся сапоги, галифе, грязную рубашку, ватник…
— Гоша, это твое? — изумилась Карина Назаровна.
— Мое, мое, — успокоил ее писатель. — Встречают здесь, конечно, по одежке, — усмехнулся он, почесав разбитую скулу, — а провожают правильно — по уму…
На этот раз улыбнулся и старший.
— Это точно, — сказал он. — По уму, по уму… Тебе Вова, я смотрю, мозги вправил…
— Вправил, вправил, уж будьте любезны, — серьезно ответил Крюков, натягивая галифе.
— Ладно, давай быстрей. Не задерживай.
— Работы много? — ехидно спросил Гоша. Он уже был одет. Крюков несколько раз стукнул каблуком по полу, чтобы ладней сидел разбитый сапог, шагнул к Карине Назаровне, взял ее под ручку, другой рукой помахал старшему, а затем, с поворотом, — Вове.
— Всего вам доброго, — сказал он.
— Ага. И вам того же. Заходите почаще, — сказал Вова.
— Зайду, — серьезно ответил Крюков. — Обязательно зайду. Ну, до свидания.
— Пойдем, Гоша, пойдем. Ради бога, скорее. — Карина Назаровна потащила Крюкова к выходу, боясь, как бы он не нахамил между делом милицейскому начальству и у них не возникло бы неожиданных трудностей.
Они вышли из комнаты, миновали дежурного, который не ответил на прощальное «до свидания», робко оброненное женщиной, и покинули гостеприимное заведение. Фонарей поблизости не было, вытрезвитель находился на неосвещенном участке улицы, которая днем была полна машин и пешеходов, а сейчас, в третьем часу ночи, несмотря на то, что находилась в центре Города, выглядела заброшенной и совершенно нежилой.
— Словно и не в центре мы, — поежившись, заметила Карина Назаровна. Будто деревня какая-то… Жуть.
— Боишься? — ласково спросил Крюков, приобняв ее за плечи.
— Да, — сказала Карина, не пытаясь освободиться от руки писателя.
— Не надо. Ты знаешь… — Крюков куда-то тащил женщину, заставляя ее чуть ли не бежать. — Знаешь, не надо бояться. Я сегодня понял… После общения с милым сержантом Вовой. — Крюков потрогал опухшее лицо. — Да… Он ни черта не знает о дзен-буддизме… А повел себя как учитель. Просветил меня. И я вот иду просветленный. Ни черта не боюсь. И ты не бойся. Люди — они не злые. Они просто не понимают еще всего…
— Чего?
— Да почти ничего. Знаешь, Карина…
— Ты говорил, случилось что-то очень важное. Куда мы мчимся, Гоша?
— К Гречу.
— Куда?!
— К Гречу. Я должен его предупредить.
— Гошенька! Милый! Там же все давно спят. И потом, в таком виде…
Она не решилась сказать, что от Крюкова до сих пор несло так, будто он только что вышел не из вытрезвителя, а из третьеразрядной пивной.
— Это не важно. Дело очень срочное. Нам необходимо с ним немедленно поговорить. Я весь день думал. А Вова этот, мент, он мне мозги на место поставил.
— Гоша, да объясни ты, в чем дело!
Карине Назаровне показалось, что в словах милиционеров, сомневавшихся во вменяемости задержанного, была большая доля истины. Да и то посмотреть пьяный, одет черт-те во что, несет какой-то бред…
— Карина, милая, я весь день думал. Оттого и напился. Вопрос передо мной стоял, понимаешь ли… Страшный вопрос. Вопрос, можно сказать, жизни. Не жизни и смерти, конечно, но — жизни. То есть — как жить? И зачем? Я понимаю, ты не смейся, это глупо звучит, по-детски… Но это ведь вопросы, над которыми каждый человек задумывается.
— Ладно, Гоша. Так зачем нам все-таки к Гречу нужно? Сейчас, среди ночи? Что за спешка? Что ты такого узнал?
— А-а, все расскажу, не спеши.
Он снова дернул женщину за рукав.
— Да я-то как раз не спешу. Это ты…
— Да, спешу… Пойдем скорее. Так вот, я понял внезапно, что вся наша беда — в переоценке собственной личности. В преувеличении собственной значимости. Отсюда весь наш страх перед реальной жизнью, и от него, от этого страха, — вся подлость и гадость. Все гнусности, которые мы творим постоянно, — только от этого страха. От завышенной самооценки.
Карина Назаровна тяжело вздохнула.
— Что? Не понимаешь меня?
— Я не могу так быстро бежать, — слабо ответила она.
— Ничего, недалеко уже. Вон там Греч живет, через две улицы.
— А ты бывал у него, что ли?
— Конечно. Раньше захаживал. Иногда. Ну да не в этом суть. Я о чем? О повышенном внимании к своей особе. Мы все твердим — человеческая жизнь, мол, главная и неоспоримая ценность. Очень удобное заявление. Со всех точек зрения. Своя-то жизнь, понятно, тоже становится высшей ценностью. Вне обсуждения. И, может быть, даже самой важной, по Оруэллу — более равной, чем другие. Все жизни, то есть, равны, а своя равнее. Ценнее. И начинаются рассуждения — мол, не остановил пьяного хулигана, который на улице бесчинствовал, зато сам цел остался. Мол, кто ты и кто он? Он бы тебя зашиб случайно, убил бы в драке — а ты ведь такой золотой, такой умный-разумный. Ты смог бы столько миру пользы принести! Объективно ты поступил мудро и правильно, что сохранил свою бесценную жизнь для будущего, для страны, для мировой культуры… И так во всех случаях. Очень удобно для оправдания подлости, трусости… Работает инстинкт самосохранения, замаскированный интеллигентскими штучками-дрючками, разговорами о высших ценностях… Ерунда все это. Кто сказал, что я, допустим, представляю собой какую-то этакую ценность? Что я что-то этакое сделаю для мировой культуры? Может быть, мое главное предназначение — дать по морде зарвавшемуся «быку», просто чтобы другим неповадно было! Может, в этом и есть высший смысл? А не в гипотетической пользе, которую я когда-то там смогу принести? Так… Сюда. Направо.
— Куда? — испуганно взвизгнула Карина Назаровна, поняв, что Гоша тянет ее в какую-то совсем уже темную подворотню.
— Так короче будет. Здесь проходной двор…
— Что за спешка, не пойму? — в очередной раз спросила женщина.
— Все в свое время узнаешь, Кариночка… Все узнаешь… Так вот, я весь день думал — говорить мне Гречу или нет? Ну выпил, конечно, не без этого. Забрали меня менты, значит. А там я что-то им не приглянулся. Ну, Вова этот и треснул меня как следует… Что я там ему говорил? Обидел, кажется. Нес всякую ахинею. Про то, вроде бы, что я — писатель, а он — быдло… Ну и получил. И правильно. Знаешь, как он мне двинул, у меня прямо глаза открылись. Кто я такой? — думаю. Что я из себя строю неведомо кого! Тоже мне, Цицерон и Спиноза в одном лице… А все мои сомнения и размышления о высшем и бесценном — не более чем трусость, боязнь, что меня прижучат эти бандюги с кладбища… Я их выдам, а они мне мстить будут… Вова, одним словом, мне глаза открыл. Таким вот простым способом. Я не знаю, что со мной случилось, Карина. Может, и не в Вове дело. Может, просто пришло время все правильно понять, У каждого, знаешь, свое время есть… Каждому овощу — свой фрукт, как говорят в народе.
— Так что с Гречем-то, я не понимаю! Скажи по-русски, Гоша!
— Да провокация там готовится, — просто ответил Крюков. — Я вчера напился на работе. А там сидели эти…
— Кто? — испуганно спросила Карина.
— Бандиты. Они тоже подпили, да еще наркоты накурились…
Гоша не стал говорить, что и сам приложился, да к тому же не раз, к папиросам с марихуаной.
— Слово за слово… В общем, я понял кое-что из их разговоров. Довольно внятная картинка сложилась. Они заложили взрывчатку в один из склепов. А сегодня рано утром будет выемка…
— Что это такое?
— Ну, приедет милиция, телевидение… Найдут динамит, или что там у них. А на нем — отпечатки пальцев господина Греча. И будут раскручивать дело, что, мол, он хотел организовать покушение на нового губернатора. Такие вот у них игры.
— Господи! Ужас какой!
— Осторожно. Здесь ступенька, — предупредил Крюков, таща Карину Назаровну через мрак проходного двора. — Вот я и успокаивал себя весь день тем, что это, дескать, игры бандитов и политиков, которые такими же бандитами по сути своей являются. Только одеты по-другому. Думаю — не лезь, Гоша, в это дело…
